Он сделал все, что мог

— Смотгите, смотгите, господа, видите? — закартавил Вербицкий. — Мощь. Сила. Надо тоопиться, господа, война, собственно, уже завегшена. В сущности, остается только азбог шапок, так что как бы нам не опоздать, — засмеялся он.

— Вы уверены? — вдруг спросил Руденко, — Насколько мне известно, немцы намеревались закончить войну еще прошлым летом.

Вербицкий искоса взглянул на него и, опять сняв очки, долго их протирал.

— Вы смелые, откгытые люди, господа, и это мне нгавится. А что касается войны… На войне все может быть. Судите сами, господа: немцы овладели нефтью севегного Кавказа и фогсиованно движутся к Баку. Надо полагать, в ближайшее вгемя Тугция удаит по Закавказью. Немецкая агмия выйдет на Уал. С чем останется Москва? Ни хлеба, ни нефти, ни металла. На востоке уже г’озно поднят меч микадо. Конец. А коль пгишла поа азбоа шапок, то мы, усские люди, должны взять московскую шапку, это уже, как говоится, и бог велел. Не так ли, господа?

Фразер! Врет ведь, подлец. А может, и не врет, может, фашисты уже действительно…

И тут вдруг открылась «вещь в себе». Громко икнув и тернув ладонью по замасленной бороде, Бордюков сказал:

— Воистину и бог велел. Но все же немцы маленько припозднились, господин майор. Им бы так годков на десяток раньше, тогда бы с двух сторон этих большевиков… — И опять громкая икота. — Десяток годков тут еще много было зобиженных. А то что ж, в таком большом лагере, а набралось — кот наплакал: всего три человека. Припоздали, припоздали маленько немцы.

…Козорог повернул голову к Бордюкову. Крепко спит, но отрыжка еще время от времени вскидывает его. Так кто же ты таков, младший лейтенант Бордюков? Видать, не кадровый, из мобилизованных, военная скороспелка. «Припоздали… Придавили бы с двух сторон». Ну, гадина!

А поезд все спешил куда-то на запад, погружаясь в стылые сумерки. В вагоне было холодно. Козорог приподнял воротник основательно потрепанной шинелишки, поглубже засунул руки в рукава и, поплотнее забившись в угол, начал дремать.

3

— Уденко Богдан Матвеевич!

— Я!

— Два шага впегед.

— Бахметов Назым!

— Я!

— Два шага…

— Богдюков Конд’ат Степанович!

— Я!

— Козоог Оман Магкович!

— Я! — Козорог четко сделал два шага вперед, звонко щелкнул каблуками новых яловых сапог и, вытянувшись в струнку, искоса глядел на Вербицкого.

Вербицкий стоял на опрокинутых вверх полозьями санях и, отмечая карандашом на бумаге, продолжал читать список, на секунду задерживая оценивающий взгляд на каждом вышедшем из строя.

— Смигно! Господа офицеы! — Вербицкий поправил очки. — Слушайте новый пгиказ за номеом 024 «О пгисвоении офицегских званий личному составу воинской части «Москва». Пгисвоить воинское звание «майог»: Волобуеву Ивану Ивановичу, Уденко Богдану Матвеевичу. Звание «капитан»: Козоогу Оману Магковичу, Г’игоенко Федоу Ивановичу. Звание «пгапогщик»: Богдюкову Конд’ату Степановичу. Бахметову Назыму, Зигину Семену Васильевичу…

«Кажется, всем присвоено то же звание, что было в Красной Армии, кто как назвался. А если бы я назвался полковником?» — подумал Козорог. — Может, кто и в самом деле приписал себе звание. Хотя бы этот блатняк Житков».

— Господа офицеы, по поучению командования позд’авляю с пегвыми воинскими званиями. Командование выажает надежду, что все вы с достоинством будете дегжагь офицегскую честь и вегно служить данной вами пгисягой делу освобождения Оссии от большевистского деспотизма. Офицеам получить офицегское обмундиование и личное оужие. Вольно. По случаю п’исвоения воинских званий день сегодня свободный. Азойдись!

Козорог поискал глазами Руденко. Тот стоял у облупленного двухэтажного здания и, пряча в ладонях от ветра сигарету, раскуривал.

— Поздравляю, — сказал Роман, подойдя к нему. За две недели Руденко поправился, лицо округлилось и стало совсем молодым, даже юным, и только неизгладимая зарубка между смолистых бровей придавала ему суровость. — Поздгавляю с пегвым воинским званием, господин майог, — протянул руку Козорог.

— Дерьмо, — сказал Руденко и зашагал в сторону засыпанного снегом, коченевшего на колючем ветру сада.

— Это я-то дерьмо? — догнал его Козорог.

— А то нет? — Руденко остановился. — Ты дерьмо, и я дерьмо. Правильно тогда сказал Сизов, когда мы уходили из лагеря — дерьмо!

— Так точно, дерьмо, господин майор! — улыбнувшись, прищелкнул каблуками Козорог.

— Чего ты, как ефрейтор?.. Что-то мне не нравятся твои идиотские ухмылочки. И перед Вербицким, замечаю, ты холуйничаешь. Выслуживаешься, что ли?

— Так точно, выслуживаюсь! А почему бы и нет? Надо же думать о своем будущем в «новой демокгатической Оссии?..» И тебе советую. Майор — это не вершина. С твоим воинским образованием надо дорасти хотя бы до полковника. А то, чем черт не шутит, — и до генерала. Представляю: генерал Руденко на белом коне въезжает в Москву. Овации, цветы, хлеб-соль, женщины.

— Послушай, я сейчас дам тебе по морде.

— Что ты! В день такого торжества — и вдруг по морде, — сказал Козорог, но почувствовав, что дальнейший разговор в таком тоне ни к чему хорошему не приведет, предложил — Пойдем подальше от глаз, а то твоя физиономия абсолютно не соответствует надлежащему настроению дня.

По прорытой в снегу траншее вышли к деревянной беседке.

— Посидим, покурим, погутарим, как говорят на Дону, — сказал Козорог.

— О чем мы можем с тобой гутарить, — хмуро отозвался Руденко. О разговоре с Вербицким в вагоне Роман ему объяснил — камуфляж: чем больше будет доверия — тем больше свободы, однако и после этого Руденко стал относиться к нему с недоверием, какой-то подозрительностью.

— Что предлагаешь, Богдан? — спросил Козорог, присаживаясь на заснеженную скамейку. — Да ты садись, неужели будем на весь лагерь орать.

Руденко неохотно опустился рядом, раскурил новую сигарету.

— Что я могу предлагать?.. Надо смываться поскорее, вылезать из этой позорной шкуры, — зло дернул он за борт шинели, как бы пытаясь ее сорвать с себя.

— Смываться?.. — Козорог знал, что Руденко только о этом и думает, выбирает момент, но Романа это не устраивало. Однако и объяснить это Богдану нельзя. Еще нельзя. Надо ждать. И надо удержать тут Руденко, если он решил связать с ним свою судьбу, если решил, что он может заменить Ромашова. А Богдан горяч, может попытаться рвануть отсюда, но тогда и он, Роман, попадет под подозрение: ведь из одного лагеря и одновременно прибыли сюда. — Смыться — хорошо. Но давай еще подумаем. Не забывай, что наша свобода слишком относительна, по-моему, недреманное око Зубарева тут все прощупывает, так что бежать — не просто. Подожди, подожди не кипятись. Давай поговорим спокойно. Мне кажется, надо еще повременить, усыпить недреманное око, а там видно будет.

Карие жальца Руденковых глаз вонзились в лицо Козорога.

— Что-то ты не ту песню поешь, Роман, — сказал он.

— Ту, ту, Богдан. Ты тогда меня послушался, послушайся еще раз. Я тебя прошу. Не горячись. Мне эта шкура тоже не в радость. Но надо, чтобы наверняка.

— Послушай! Роман!..

— Тихо: Бордюков. — Толкнул в бок Руденко Козорог. — По-моему, он один из стукачей Зубарева. Это та еще «вещь в себе». Помнишь, как он тогда, в вагоне, насчет «припоздали»?

Опустив голову, мимо беседки прошел Бордюков. Руденко вскочил на ноги.

— Господин прапорщик! Что за вид у вас, что за походка?

— Чего?

— «Чего». Как отвечаете старшему по званию?!

— Тю, чего чудишь? Мы с тобой только…

— Молчать! Мы с тобой только что были рядовыми, а теперь вы — прапорщик, а я — майор. Смирно! Кругом марш!

Бордюков вяло повернулся и пошел вразвалку, что-то бормоча себе под нос.

— Отставить!

— Чего еще?

— Повернитесь, как следует.

— Чего пристал?

— Разговорчики! Доложите старшему вашей группы, что я объявил вам выговор за нарушение устава и пререкания. Повторите приказание.