Три жизни Юрия Байды

Если бы Юрась мог хотя бы предположить что-то другое, кроме того единственного, что пришло в голову тогда в лесу и наутро погнало его в район!.. Если бы секретарь райкома и начальник районного отдела МВД были вправе открыть ему, в общем-то постороннему человеку, случайно прикоснувшемуся к секрету государственной важности, суть этого секрета!.. Тогда судьба Юрася, вся жизнь его, наверняка пошла бы по иному руслу.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ ТЕМНЮКА

Война, словно дьявольский насос, принялась выкачивать людей из Рачихиной Буды. Тех, кто помоложе, в армию призвали, освобожденных от службы мобилизовали рыть окопы или направляли с колхозным скотом на восток. А некоторые и вовсе неведомо куда подевались… В колхозе «Перемога» по-прежнему наряжали на работы и люди по привычке выходили, но все валилось из рук. Враг занимал город за городом, и люди становились молчаливее, все ниже опускали головы. Село притихло, затаилось. Не сновали, как бывало, с утра до ночи по улицам хлопотливые хозяйки, редко доносился ребячий смех. Ночами тоскливо выли собаки, а днем с высоты гнусаво ревели хищные германские бомбардировщики.

Что такое война, что такое фашисты, в Рачихиной Буде многие хорошо не представляли. Но вот на дорогах района все чаще стали встречаться измученные беженцы, отбившиеся от своих эвакуированные, по железной дороге в двадцати километрах от села санитарные поезда везли раненых с фронта. Их отрывочные рассказы о боях, о силе врага, рассказы нередко искаженные, порою преувеличенные, — все это вносило еще большую сумятицу в головы местных жителей. Из дома в дом ползли темные слухи о диверсантах, вражеских ракетчиках, парашютистах. Незримый враг некоторым стал чудиться на каждом шагу.

А тем временем ночами по задворкам мельтешили неуклюжие теми. «Хозяйственные» люди что-то перетаскивали, складывали, зарывали в землю, старались припрятать на всякий случай… А вдруг и сюда дойдут фашисты? Никому неохота умирать голодной смертью.

Всенародное горе сплачивает сильных людей, но слабых оно разъединяет.

В первый день войны пропал Юрась, и Куприян Темнюк с бабкой Килиной остались вдвоем. Сколько ни ломал Куприян голову, но так и не смог додуматься, куда же исчез таинственно племянник. Уехал в раймаг за костюмом и как в воду канул. И так и этак прикидывал старик, советовался с мудрым Кормыгой. Кормыга по его просьбе пытался разузнать о Юрасе через знакомых в райцентре, но тщетно, никто его не видел. А бабка Килина неизменно твердила одно и то же: «Видно, посадили его. Выпил, подрался с хлопцами, вот и сидит». И хотя такого за Юрасем не водилось, Куприян и сам стал сомневаться: может, в самом деле набедокурил парубок? В районном отделении милиции ему сказали, что гражданин Байда не арестовывался и где находится, им не известно. В военкомате в списках мобилизованных или добровольцев также не значился.

«Неужто дезертировал? — удивился дядя, но, поразмыслив хорошенько, безнадежно махнул рукой. — Пропал, дурень упрямый. Такие не скрываются от войны, а сами черту на рога прут».

Вначале Куприяну казалось — война эта так себе… Побухают, как бывало прежде, пошумят с полгода, укокошат по нескольку тыщонок и утихомирятся. Но когда фашисты стали приближаться к Рачихиной Буде, он призадумался и тоже стал действовать. Ночью тайком перетащил в кузню и зарыл поглубже все то, что нужно было спрятать, запер «филиал МТС» на два замка и с той поры перестал близко к нему подходить. Газету на август предусмотрительно не подписал (зачем зря деньги тратить?), а из кратких радиосводок не очень-то поймешь, что происходит на свете. Для Куприяна ясно было одно: прежнему подходит конец. Ну и что? Туда ему и дорога! Плевать! Жил при царе, жил при Керенском, при гетмане Скоропадском, при Симоне Петлюре… Да мало ли при ком жил! Тех уж давным-давно на свете нет, и кости их сгнили, а Куприян — вот он! Когда пришла Советская власть, она не очень ему полюбилась. А вот нэп — другое дело… Эх и времечко началось! Пожили неплохо, только чересчур мало. Не успел проявить себя Куприян пошире, показать истинную ловкость, врожденную деловую сметку. Если б не проклятая коллективизация, кем бы сейчас был! Даже подумать боязно, да и поздно теперь думать, коль старость ненавистная за пятки хватает. Приходится жить и помалкивать если хочется жить. Нечего бередить душу воспоминаниями.

Но чем дальше продвигался враг на восток, тем чаще воспоминания возвращали Куприяна к блаженной памяти нэпу, к собственному преуспеянию на поприще частного предпринимательства, и он думал: «А может, немцы разгонят колхозы и станут продавать землю? Ото было бы добре для людей, у которых в голове не солома… Тут бы я развернулся!..»

Между тем Панас Гаврилович Кормыга, умнейший человек, при встречах не раз повторял: «Немчура хоть и дерьмо, а деловых людей не станет трогать. Он только краснокнижников да евреев к ногтю берет, а мы с тобой, Куприян, и при нем проживем. Хуже не будет». А уж кому, как не Панасу Гавриловичу, знать немцев! С 1914 по 1918 год пробыл в плену возле Кенигсберга в богатом поместье, насмотрелся, как хозяйничают настоящие бауэры. Теперь, когда МТС эвакуировалась и Кормыга перестал щелкать на счетах, время вынужденного безделья он коротал в паре с Куприяном за разговорами.

Неожиданно вернулась в село пропадавшая где-то Агния. Расфуфыренная в пух и прах — не подходи! Провихляла по улице широченным подолом юбки, в расстегнутой модной жакетке, чтоб видели все: смотрите, мол, какая под ней кофточка красивая. С кем ни встретится, норовит как бы невзначай похвастаться золотыми часиками. Видать, времени зря не теряла и правильно делала, все равно война. У эвакуированных есть чем прибарахлиться, и незачем церемониться.

Мать Агнии, тетка Гашка, встретилась Куприяну возле колодца. Сняла с толстых плеч коромысло с ведрами, усмешливо спросила:

— Ну, соседушко, когда сватов ждать?

Куприян выпучил на нее глаза.

— Каких сватов?

— С рушниками, как положено…

Слова Гашки показались Куприяну столь нелепыми, столь дикими, что он расхохотался.

— Осатанела, вражья баба… Вот уж довоевались, раз в дело пошли такие невесты, как ты…

— А чем я плоха? — качнула Гашка объемистыми бедрами.

— Да ничего… молодица справная. Накидал тебе бог всего порядочно и за пазуху, и пониже…

— Про то и кажу… Только не про меня сейчас речь, соседушко. У тебя есть голубок, у меня — голубка, они уже заворковали, так отчего б нам их не спаровать?

— Кого спаровать?

— Кого-кого!… Чем моя Агнюша не пара твоему Юрасю? Дивчина — на все село!

— То правда твоя: на все село, гы-гы… — усмехнулся двусмысленно Куприян.

— Э-эх! А еще говорят, ты разумный… Темнюк ты темный. Голова лысая, а в голове — тьфу! — рассердилась Гашка. — Ты и на самом деле вообразил, что я отдам свою красивую Агнюшу за твоего нечупару закопченного? Ха! Да если ты хочешь знать, она у меня теперь телефонистка!

— Телефонистка… так тебе и поверили.

— Про то все знают. Курсы в области прошла, а теперечки сюда назначена.

— Гм… подожди, не ерепенься. А не слыхала ли она часом в городе про Юрася?

— Может, и слыхала… а что?

Куприян почесал затылок.

«А ведь взаправду знает что-то вредная баба. Недаром про сватов заговорила». Но, не желая показать, что очень заинтересован, спросил недоверчиво:

— Ну да! От кого слыхала?

— Да хоть бы от кого! Хочешь знать, заходи вечером на часок, Агнюша с почты придет, ее и расспросишь.

— Ну, добре, зайду.

Но к Гашке Куприян не попал. Где-то после обеда вдали за лесом послышалась артиллерийская стрельба, и вскоре пронесся по селу слух, будто в райцентр вступила германская часть. Агния об этом слышала по телефону. А под вечер загудело-залязгало и на дороге в Рачихину Буду. Жители попрятались в хаты, наступила тишина, даже собаки затаились. Не село — кладбище осеннее.

Два танка с белыми крестами на боках показались на пригорке. Один тащил на буксире другого, оставляя за собой глубокие следы. Прогрохотали вдоль села, развернулись — и обратно. Танкисты открыли люки, высунулись до пояса. У колодца возле хаты Тихона Латки остановились, повылезали из железных коробок на землю. Было их восемь. Кто в комбинезоне, кто в серой рубашке с короткими рукавами. Поснимали ребристые шлемофоны, о чем-то перемолвились, затем один из них, черномазый (а болтали, будто все немцы белобрысые!), вошел во двор Латки, ударил сапогом в дверь так, что она распахнулась настежь, свистнул.