Фронтовое братство

К нему подошел кавалерийский капитан. Дружелюбно козырнул. Губы капитана улыбались, но глаза, голубые, как его драгунский околыш и петлицы, смотрели колюче.

— Герр товарищ, — прошепелявил он, — позвольте напомнить, что дисциплина требует от офицера приветствовать подчиненных на военный манер и ни в коем случае не дружески. Это граничит с подрывной деятельностью, герр товарищ. — Откозырял и кивнул. — Приятного отпуска! Привет героям в траншеях!

И со звяканьем шпор зашагал по платформе, бодро козыряя направо и налево.

Это был его метод ведения войны.

Лейтенант Ольсен вытер внутреннюю ленту полевой фуражки и посмотрел вслед капитану. Чуть подальше тот остановил унтер-офицера. Ольсен покачал головой, поднял свои два чемодана и поплелся вниз по лестнице на Фридрихштрассе.

Он был усталым, жутко усталым. Что-то подсказывало ему, что он уже не вписывается в это окружение. Он стал фронтовым скотом.

В душе у него нарастал страх. Страх, что Легионер был все-таки прав. Оглядел свой пыльный, выцветший черный мундир, старые сапоги со стертыми наискось каблуками, солдатский ремень с кобурой — черной, а не щегольской коричневой, какие носили офицеры в тылу. Он представлял собой странную смесь рядового и офицера. Только серебряные погоны говорили о его звании.

Ольсен глубоко вздохнул, провел рукой по глазам и прошептал:

— Берлин, мой Берлин!

Мысленным взором он увидел зверское лицо Малыша. Увидел, как он пинает полицейского. Увидел длинный нож Легионера, вонзившийся в дерево за своей и Старика головами, суровое предупреждение не продолжать расспросы о казни полицейских. Содрогнулся, будто от холода, при мысли о трех изувеченных телах. Увидел Марию, лежащую мертвой у реки в луже крови. Отогнал эти мысли и огляделся. В темноте все выглядело безнадежным. Повсюду унылые развалины. Зашагал, и под ногами захрустело битое стекло. На стенах белели надписи мелом: «Мама у тети Анны в Бергенвальде», «Мюллер с третьего этажа жив. Справьтесь у дяди Тео».

Ольсен спешил, чтобы не терять ни единой минуты из трех коротких недель, в течение которых ему дозволили быть человеком. По неделе за год на фронте. Мысленно представил оставленную Инге надпись: «Гунни погиб. Справься у отца». Начал всхлипывать в полнейшем страхе. Припустился бегом.

На него никто не оглядывался. В зрелище бегущего по Берлину плачущего человека не было ничего необычного. Здесь плакали даже камни и стены.

Никакой надписи не было. Он оцепенел. Дом исчез. Был начисто стерт с лица земли.

Ольсен сел на один из чемоданов и закрыл лицо ладонями. Стонал, всхлипывал, бранился. Ему захотелось, чтобы здесь была его команда. Здоровенный, громогласный Малыш. Заботливый Старик, языкастый Порта. Придирчивый Юлиус Хайде. Суровый, грубый Легионер. Все они. Команда смерти.

На плечо ему легла чья-то рука. Темная, потрескавшаяся рука рабочего. Он поднял голову и взглянул в загрубелое, морщинистое лицо с двухдневной щетиной.

— Герр Грауп! — воскликнул он в удивлении, пожимая руку старику.

— Ты вернулся, Бернт, — пробурчал старик, — стал лейтенантом. Твои жена и сын живы. На то, чтобы откопать их, ушло три дня. Мы спасли девятнадцать человек. В субботу две недели назад была сильная бомбардировка, разнесло всю улицу. Жена не писала тебе об этом?

Лейтенант Ольсен покачал головой.

— Инге пишет редко. У нее много дел.

— Видимо, да, — сказал старик и сплюнул табачную жвачку. В его словах словно бы таился некий скрытый смысл.

— Где они? — негромко спросил Ольсен.

— У ее отца, точнее, в доме ее отца. Твой тесть как будто призван на военную службу. Позвони туда, прежде чем идти. Так будет лучше, — крикнул старик вслед ему, но Ольсен не слышал. Он бежал со всех ног.

— Инге, Инге, — шептал он на бегу, — ты жива, слава Богу! Ты жива!

Старик снова сплюнул жвачку.

— Какая жалость, — пробормотал он, — но тому фельдфебелю позавчера пришлось тяжелее. Жена и пятеро детей погибли, и теперь он сидит в Плётцензее за порочащие высказывания о Рейхе. — О его ногу потерлась кошка. Он почесал ее за ухом. — Тебе легче. Тебя преследуют только собаки!

Лейтенант Ольсен прибежал обратно на вокзал Фридрихштрассе и сел в электричку до Халлензее. Чуть не влип в историю, потому что не заметил на Курфюрстендам генерала. Вытянулся в струнку и выслушивал поток брани, шепча под нос:

— Они живы. Инге и Гунни живы. Тебе не понять этого, осел. Они живы.

— Так точно, герр генерал, на фронте никакой дисциплины. «Они у тестя». Так точно, герр генерал, обязательное приветствие является основой победы и успешного проведения боевых операций. «Господи, спасибо, что уберег их». Так точно, герр генерал, некомпетентность офицера проявляется в том, что он не отдает честь в нарушение армейских уставов. «Дерьмо в лампасах, чтоб английская бомба зашвырнула тебя на верх Бранденбургских ворот». Так точно, герр генерал, больше не повторится. Спасибо, герр генерал, что не придадите этому значения, «Склеротичный кретин, чтоб ты скорее проиграл войну и вдоволь набегался от Ивана». Никак нет, герр генерал, я не хочу отмены отпуска. Так точно, герр генерал, я не достоин носить мундир офицера.

Генерал поднес к козырьку три пальца в замшевой перчатке. Потом заковылял по улице на вывернутых внутрь коленями старческих ногах. Во время этого инцидента он блеял, как козел.

Лейтенант Ольсен щелкнул стертыми наискось каблуками и побежал. Едва успел козырнуть майору с малиновыми лампасами генштабиста на легких серых брюках.

Берлин, прекрасный, отвратительный, прогнивший до сердцевины Берлин! Хоть бы скорее началась революция, чтобы команды с фронта могли очистить тебя. Какое замечательное зрелище: Порта и Малыш за пулеметом на верху Бранденбургских ворот! Тыловые герои бегут со всех ног, спасая свою шкуру! Слава Богу, они живы.

Ольсен свернул на Иоахим-Фридрихштрассе. Уронил один из чемоданов, нагнулся, взвалил его на плечо и снова помчался, сломя голову.

Какая-то девица окликнула Ольсена. Он не услышал. Она рассмеялась и прошипела:

— Тупой скот!

Увидев этого лейтенанта, она была совершенно уверена, что получит фунт масла и бутылку водки.

Но у него, видимо, боевая психическая травма. Тупой скот.

И вот он перед этим домом. Большое, величественное здание со ступенями из полированного гранита перед орнаментированным порталом. Мраморная лестница с зеркалами в золоченых рамах на каждой площадке, с трубящими ангелами на стенах до самого верха. Впервые придя сюда, он усмехнулся при виде этих ангелов. Весь дом был громадным, просторным, бившим роскошью в глаза.

На втором этаже была высокая дубовая дверь с надписью готическими буквами на блестящей бронзовой табличке: «Фон Ландер», под фамилией буквами чуть помельче было написано приятное звание «Регирунгсрат» [136].

Лейтенант Ольсен поглядел па фамилию. Мысленным взором увидел надменных тестя с тещей, сплетницу-свояченницу.

Он сделал несколько глубоких вдохов, потом нажал кнопку. Вдали раздался звонок. Позвонил снова. Из-за двери ни звука. Постучал, сперва легонько, потом сильнее.

Тишина.

«Никого нет дома? — подумал он. — Странно». Побарабанил пальцами по резной дубовой двери. Потом сел на ступеньку лестницы. Тоскливо уставился на дверь. Вдали часы пробили двенадцать. Полночь.

Инге непременно должна быть дома. Гунни всегда боялся оставаться один. Ольсен прислушался. Что это? Что-то двигалось. Звук был очень легким, похожим на шелест шелка. Ольсен не сомневался, что слышал его. За дверью кто-то был.

Он уставился на двустворчатую дверь, словно бы насмешливо усмехавшуюся ему. За ней кто-то ходил украдкой. Кто-то, не хотевший, чтобы его слышали. Ольсен подскочил и заколотил по двери.

Ни звука.

Он попытался заглянуть через щель почтового ящика, но там что-то висело. Видна была только часть красной ковровой дорожки.