Костры на башнях

— А что с ним? — Врач внимательно посмотрел на Алексея, который стоял чуть поодаль, чтобы не мешать взрослым вести разговор, и рассматривал медицинские инструменты под стеклом.

— Его хотят отнять у меня… отправить в Германию. — Она протянула повестку.

Он пробежал глазами текст.

— Не понимаю, зачем отправлять такого маленького? — вымолвил он недоуменно. — Не понимаю.

— Помогите, доктор. Вы — медик! Вы — совсем другой…

— Попытаюсь, конечно. Хорошо. — Он прошел к своему письменному столу. — Дам вашему сыну отсрочку. Для лечения, — пояснил. — Станете приводить его ко мне через день. Потом видно будет.

— Спасибо, доктор! Никогда не забуду вашей доброты.

— Благодарить меня незачем. — Он посмотрел на нее. — А вам нужно беречь свое сердце.

А за столом между тем продолжался задушевный разговор.

— Не пойму я тебя, ей-богу, — наседала Маргарита Филипповна, — почему у вас с Сашей нет детей? Не хотели, что ли? Или по какой-то другой причине?.. — Она осеклась, будто сообразила с опозданием, что не к месту заговорила о столь деликатных вещах.

Надя и прежде замечала в завхозе излишне простецкое обращение с людьми. Тому, кто ее не знал, могло показаться, что она просто-напросто бесцеремонна. Поступала же она так не по злому умыслу, а по душевной простоте. И, зная ее, люди прощали ей этот маленький грех.

— А куда нам было спешить. Еще молоды. — Таня ничего обидного в таком вопросе не усмотрела, разве только глаза ее сделались грустными. — Покуда поживем еще для себя, а уж потом будем обзаводиться детьми. Война еще, о детях думай, страдай…

Она перехватила тоскливый взгляд Нади и замолчала: и правда, что это она весь вечер изображает шута горохового, нехорошо так.

— Ну что ты? — Маргарита Филипповна уже и сама пожалела, что бесцеремонно коснулась больного места молодой женщины — то о муже, то о детях! Да не знала, как исправить свою ошибку. — Что ты, голубушка?

— Завралась, аж самой противно, — призналась Таня. — Чего уж шутом прикидываться.

— Ну что ты так. Полно на себя наговаривать, — пыталась загладить свою вину пожилая женщина. — Ты уж прости старую дуру. Неужто самой-то не ясно было. Эх!

— Ох, дети, дети, — вздохнула Надя. — И наша радость, и наша печаль…

— Ходила я к врачам, — стала оправдываться Таня. — А что врачи! И они ведь тоже не все могут. Общее лечение… А в общем-то говорят, что и ему, мужу, нужно бы явиться на обследование, а не только мне. Может, в нем весь секрет. Поговорила я с Сашей: так, мол, и так, советуют врачи… Насупился.

Задумались, пригорюнились женщины, словно сговорились, ничего не осталось от прежней бодрости, с которой начинали разговор.

— Что же это мы? Как на похоронах?! — встрепенулась Маргарита Филипповна. — Нет уж, родные вы мои! Хорошо начали вечерку, стало быть, продолжим. Ну-ка, еще по стакану чаю, голубушки. Вернутся ваши мужья. Заживете. Еще забудете меня, старуху, на радостях. Ну, выше головы, красавицы мои.

От настойчивого стука в ставни разговор оборвался; по тому, как колотили по дощатым створкам чем-то твердым, стало ясно, что явился недобрый гость. Женщины замерли, переглянулись.

— Ну-ка, ступай к малышу, — приказала Маргарита Филипповна Наде. — Еще напугают ребенка. Посиди возле него. Не буди.

И пошла открывать дверь.

В комнату ворвались сначала автоматчики, за ними — офицер; загремели сапогами, комната наполнилась шумом, гулом, словно ворвался взвод солдат. Офицер подошел к столу, поближе к керосиновой лампе, чтобы, возможно, его видели, поскольку был он невысокого роста, худой, с крысиным лицом. Солдаты остались у двери.

— Кузнецофа Маргарита Филиппофна? — Офицер задержал суровый взгляд на культе.

— Да, Кузнецова, — спокойно ответила она. — Маргарита Филипповна.

Офицер смерил колючими глазами Таню.

— Ты? — указал он пальцем, будто дулом пистолета.

— Семенюк… То есть Прохорова.

— Кто есть еще? — Офицер шагнул в соседнюю комнату.

— Там женщина с больным ребенком, — поспешила объяснить Маргарита Филипповна. — Малыш проходит лечение, господин офицер, — предупредила она, полагая, что этого будет вполне достаточно, чтобы разжалобить немца. — Надежда, покажи справку германского врача.

Надя держала спавшего Алексея на руках, прижимая к груди.

— Фамилия? — спросил офицер.

— Соколова.

— Соколофа? — фамилия, по всей вероятности, ни о чем не говорила ему, не значилась, по-видимому, в его списке.

Он вернулся в гостиную.

— Кузнецофа, Прохорофа, — указал офицер пальцем-пистолетом на женщин, — потораплифайт. Фи арестофан.

Утром ни один ученик не переступил порог школы, не было и учителей — весть об аресте облетела, должно быть, всех. Явилась лишь уборщица — старая, глухая женщина. Она гремела в коридоре порожним ведром и что-то бубнила себе под нос.

Азамат распахнул дверь кабинета и крикнул раздраженно:

— Уходи домой! Не видишь, старая, никого нет!

На сей раз она сразу услышала. Торопливо закивала и, пятясь, удалилась, унося ведро.

Шумно захлопнув дверь, Азамат зашагал по небольшой комнате, как заточенный в клетку зверь. Совершая недолгий и тревожный путь от письменного стола до окна и обратно, он нервно почесывал раскрасневшуюся на щеке отметину, чем-то напоминающую рану.

«Надо что-то делать!» Теперь Азамат все чаще и чаще разговаривал сам с собой и нисколько не удивлялся вновь обретенной привычке. Можно сойти с ума! Ему вдруг почудилось, что взоры горожан обращены к нему: и ты еще пришел в школу?!

В целом мире нет у него ни одного близкого человека, с которым можно было бы поговорить начистоту. Появился дядька, в нем найти родного по духу наставника надеялся Азамат, потянулся было всей душой поначалу. Но Амирхан… От его ненависти к людям жутко делалось. «Куда это приведет?» — не раз спрашивал себя Азамат. И вот — влип. Все узнают, что это его работа, и никаким дядькой не прикрыться, не оправдаться.

Никогда не был близок Азамат и со своей сестрой, никогда друг другу не поверяли они своих тайн. Может быть, сказывалась разница в годах, он был намного старше Чабахан. Но теперешняя неприязнь между ними сложилась не по этой причине. В итоге не с кем посоветоваться. Да о какой откровенности может идти речь, если он стал бояться даже родной матери. А Надя? Любит он ее, ради нее готов бросить все на свете, что угодно совершить, только бы она была его. Однако и ей ни за что на свете не решится поведать и одну сотую того, что его волнует, что творится с ним. Что же это? Как же так?

Проснулся Азамат как-то ночью от шума упавшего на пол стула, вытаращил от испуга глаза и видит в полумраке комнаты страшное видение: движется к его постели мать с топором в руках.

— Мама! — Он вскочил на ноги, отпрянул, прижался спиной к стене, раскинув, как распятый Христос, руки. — Это я, мама! Азамат! Азамат! Твой сын! Сын! Что ты хочешь? Успокойся! Мама! — Он боялся к ней приблизиться и вырвать из рук топор и уговаривал ее, стоя на кровати. — Ты успокойся. Посмотри хорошенько… Это я, твой сын, Азамат. Ну, смотри. Вот я, видишь? — Холодный пот прошиб его. — Эх, мама. Что с тобой творится?..

Она опустила топор, будто лишь теперь услышав его, глянула на сына обезумевшими глазами и что-то прошептала невнятно. Затем удалилась бесшумно, будто не касаясь вола босыми ногами.

Азамат осторожно спустился с кровати, чтобы не шуметь, не спугнуть мать, направился вслед за ней. Нужно было проследить, что она намеревается предпринять далее. Теперь жди беды.

Мать подошла к своей кровати, оглянулась: не следит ли кто за ней? Азамата она не видела, он стоял за дверью. Убедившись в том, что никого вокруг нет, она спрятала топор под матрацем, у изголовья.

Азамат вышел во двор, чтобы прийти в себя после всего этого. Моросило. А он был раздетый, ничего не набросил на себя. Он чувствовал, как холодный сырой воздух пронизывает его до самых костей, но продолжал стоять на крыльце, как будто нашел на него столбняк. Вот и дожили: в родном доме стало опасно оставаться…