Костры на башнях

— Но откровенно говоря, мне нравился совсем другой парень, — продолжала с шутливой простотой Таня. — После десятого класса он уехал учиться в Ленинград. И больше не появлялся в Тереке. Вы его помните, Маргарита Филипповна…

Надя слушала и порой не слышала, о чем говорит Таня Прохорова, — мимо ушей пропускала незамысловатые признания простодушной говоруньи и думала о своем. «Господи! Что же это было со мной? Если бы не Маргарита Филипповна, кажется, натворила бы в безумстве непоправимых глупостей. Вот дура! Ополоумела от страха в тот миг, кинулась на грудь к Азамату». А он решил воспользоваться ее беззащитностью. Ее спасительница появилась в темных сенях тогда, когда Азамат прижал Надю к груди и стал порывисто целовать ее в шею, в щеки, в губы, а руки его блудливо шарили у нее за пазухой, мяли груди. Она спохватилась и пришла в себя, лишь когда Маргарита Филипповна грубым голосом осведомилась:

— Где это ты запропастилась, голубушка?

И, увидев Татарханова, певучим голосом договорила:

— А-а, у нас, оказывается, гость? Это ты, Азамат Рамазанович? Проходи.

В темноте она не заметила бледного лица Нади, ее растерянности. Пригласив гостя в комнату и отворив перед ним пошире дверь, Маргарита Филипповна пошла вперед, как бы показывая дорогу. А за ней Азамат, поправляя длинные черные волосы.

Надя вышла во двор, чтобы прийти в себя. Еще горше сделалось на душе: к острой душевной боли прибавилось неприятное чувство гадливости, самой вдруг стало противно. Она расплакалась. Затем умылась под краном холодной водой: Никак не хотелось идти в комнату. При одной мысли, что она покажется Азамату на глаза, увидит его — ее бросало в жар.

«Господи! Как же это могло случиться? Как я такое допустила?» Она тянула время, хотя нужно было идти укладывать сына спать. Наконец пошла. Маргарита Филипповна звала к чаю, но Надя отказалась, сослалась на то, что разболелась голова. Лежала в соседней комнате рядом с сыном, прижавшись к его теплому телу, и все не могла успокоиться. Щеки горели, словно отхлестали ее по лицу крапивой.

За ночь она просыпалась не раз, не раз в темноте ругала себя: «Да возьми себя в руки! Расправь плечи! Не можешь за себя постоять?!» Утром встала с твердой решимостью отправиться в школу — да, да, и она будет вести уроки литературы.

— Вот так бы давно! — одобрила Маргарита Филипповна.

Надя вошла в класс к ребятам — ни тени печали на лице. Стояла тишина, мальчишки и девчонки точно почувствовали, как непросто вести урок учительнице в оккупированном городе.

— Дорогие дети! — сказал Надя но возможности твердо, хотя до конца ее смогла подавить волнение. — Я вам расскажу о нашем замечательном, самом дорогом для всех советских людей писателе, основоположнике нашей многонациональной советской литературы Алексее Максимовиче Горьком.

Надя достала из портфеля портрет писателя и повесила на доску. Наверно, еще никогда прежде не затихал так класс, не слушали учащиеся рассказ учителя с таким сосредоточенным вниманием. Горло Нади неожиданно перехватили спазмы. До чего же родными показались ей дети! Кажется, бросилась бы она к ним, обняла, расцеловала каждого.

С трудом справившись с собой, она сказала:

— Мы не раз будем обращаться к творчеству писателя. Обещаю рассказать вам о нем более подробно, когда наша Красная Армия разобьет врага. А сегодня…

Ей захотелось рассказать о повести «Мать», о произведении, по ее глубокому убеждению, не только возвещающем в рождении революции в России, но и по праву являющемся одним из немногих творений мировой литературы, показавшим, как простые люди из жертв среды превращаются в борцов.

— Герои повести испытывают радость, второго рождения, когда становятся свободными людьми. Да-да, свободными людьми! — Надя выделила последние слова, чтобы заострить внимание ребят на самом главном — враги не могут лишить их свободы. И, вглядываясь в горящие глаза учеников, она продолжала убежденно: — Ниловна и Павел Власов, Рыбин, Весовщиков, Саша, Наташа и другие — это стойкие и отважные люди, взятые из жизни. Ниловна, удивительнейший человек, говорит: «В мир идут дети… К новому солнцу, идут дети к новой жизни…» Из боязливой женщины она становится борцом. «Павел Власов, — писал Горький, — характер тоже не редкий. Именно вот такие парни создали партию большевиков». Владимир Ильич Ленин дал высокую оценку повести: «Очень своевременная». Идеал Горького — это человек с большой буквы, мужественный, щедрый душой…

— «Безумству храбрых поем мы славу!» — процитировала девочка в косичках яростным шепотом.

— «Безумство храбрых — вот мудрость жизни!» — продолжил мальчишка.

— «О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью…»

И другие подхватили дружно:

— «Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света?»

На третий день Наде вручили повестку. Вначале ей показалось, что ее вызывают в комендатуру по поводу урока. «Неужели кто-то на меня донес?» — подумала было она, но тут же осудила себя за такое нелепое подозрение. Оказалось, предупреждали: ее сын, Алексей Соколов, должен пройти медосмотр.

Она отправилась в больницу.

Лучше всего сохранился после бомбежки двухэтажный корпус родильного отделения, укрытый огромными акациями. Наскоро отремонтировав здание, немцы поместили в палатах своих раненых.

Надя прошла по знакомому коридору, здесь однажды вела ее свекровь после того, как среди ночи начались схватки. Где-то здесь, у лестницы, ведущей на второй этаж, ей неожиданно стало плохо. Она вскрикнула от резкой боли внизу живота, и мать Виктора, крепко взяв ее за локти, бережно опустила на скамейку. «Посиди, милая, — сказала она ласково и принялась успокаивать: — Уже скоро, потерпи еще чуть-чуть. Торопится наш малыш». Простые слова, кажется, подбодрили Надю, придали ей сил, и она с благодарностью взглянула на свекровь. И родила очень скоро, и не мучил ее Алексей.

Теперь Надя во второй раз переступает порог этого помещения: в первый — чтобы обрести сына, а теперь здесь у нее хотят его забрать. Сейчас он пройдет медосмотр, и немецкие медики вынесут мальчонке приговор: здоров…

Она вдруг почувствовала слабость в ногах и поспешила сесть на первую попавшуюся в коридоре скамейку, чтобы не свалиться на пол. Но ни на секунду не отпускала руку сына и даже прижала его к себе, будто кто-то норовил его вырвать, увести от нее.

— Сейчас, детка, сейчас пойдем, — сказала она виновато, перехватив его беспокойный взгляд.

— Посиди, мама.

Он уже не спрашивал, куда и зачем они идут, держался по-взрослому собранно и к тому, что нужно пройти медосмотр, отнесся вполне спокойно. Мал Алексей, да все понимает. «Немцы там», — сказал он ей, а следовательно, не в бабушке шли в больницу, а по какому-то другому поводу.

Подошел врач.

— Вам плохо? — Это был немец, хотя неплохо говорил по-русски. Взял ее руку, чтобы проверить пульс.

Надя подняла голову. Это был пожилой седоволосый мужчина, невысокий и плотный. Он подержал ее руку и отпустил, покачал головой: очевидно, не понравился пульс. Да она и сама чувствовала, что вот-вот сердце выскочит.

К медикам она всегда испытывала уважение и относилась с повышенным доверием и сейчас не подумала о том, что перед нею немецкий врач, а не советский, заговорила с ним с чистосердечным откровением, нисколько не думая о последствиях.

— Доктор, хорошо, что вы говорите по-русски. Я бы не смогла объяснить вам по-немецки. У меня несчастье. Нет-нет, я здорова. Сына моего спасите. Если у вас есть дети, вы поймете меня… — Надя оборвала признания, спохватилась, что при Алеше не следовало бы говорить об угоне.

Врач понял, что она остерегается говорить начистоту в коридоре, где могли услышать и другие, повел ее и Алексея к себе в кабинет и там усадил на стул. Прежде чем продолжить разговор, он дал ей сердечных капель.

— Я привела сына на медосмотр, понимаете? — заговорила Надя вновь.