Ах, война, что ты сделала...

Меня вновь направили на соревнование и включили в сборную Ленинградского военного округа. Вернувшись в часть после соревнований, я, довольный достигнутой победой, сообщил об этом замполиту полка, майору Юрию Шевченко, на что он сказал мне:

— Лейтенант, мне офицеры-спортсмены в полку не нужны. Ты или спортом занимайся, или работой по своей должности. Понял?

Спорт пришлось бросить. К тому времени я уже определился в жизни, любил избранную профессию, видел результат своего труда и перспективу роста, стал мудрее и опытнее. Особо высоких спортивных результатов в своей жизни я не достиг, выполнив только норматив кандидата в мастера спорта, но моих достижений на ринге хватало, чтобы не быть униженным и оскорбленным и с честью выходить из той или иной щекотливой ситуации. Иногда победа в очередной драке достигалась только моральным превосходством над более крепким противником. Конечно, это превосходство достигалось упорным физическим трудом, тренировками, к которым приучил нас Сунгуров Владимир Иосифович, мой наставник и тренер. Глуп я был, когда после исключения из техникума решил стать «добрым и порядочным». Сложных ситуаций в жизни достаточно много, и их не избежать. Доброту каждый понимает по-своему. Многие лучше и доходчивее понимают удар по зубам, чем доброе слово.

После исключения из техникума вместе с обидой на несправедливое наказание у меня появилось желание доказать всем, что я не такой плохой, как думали обо мне, что зря не поверили и не помогли в том далеком 1972 году. И я все время стремился к выполнению поставленной перед собою задачи-максимум. Я понимал, что через несколько лет после исключения из техникума забудутся наши фамилии, если уже не забылись, но прошлое преследовало меня, жгло душу, заставляло искупать вину. Может, потому, что техникум обошелся без меня, он стал для меня особенно дорог. В каждый отпуск из военного училища, затем в период офицерской службы я в первую очередь обязательно приходил в стены своего учебного заведения, ходил по его этажам, заглядывал в аудитории, вдыхал запах юности и очень надеялся, что я когда-нибудь все-таки закончу его. Надеялся, что и преподаватели, которые знали меня раньше как хулигана, простят мне мои прегрешения и не будут судить строго за ошибку моей юности. Я много лет наблюдал за их поведением, отношением к себе. Сначала видел их удивленные и пренебрежительные взгляды, они словно говорили: «И кто тебе позволил стать курсантом военного училища, разве таким может быть вообще место там? Ну ладно, посмотрим, как долго ты там продержишься!» Прошло много лет после моего исключения, и те, кто клеймил меня позором, заговорили со мной уважительно, и я радовался этому, как пацан. Какими трудными оказались годы моего взросления, становления. Я словно отбыл тяжелый срок, хотя и не сидел в тюрьме и не был осужден советским законом. Это я себя осудил сам на такую многолетнюю внутридушевную моральную и физическую борьбу. Это были очень долгие и тяжелые годы искупления вины моей беспечной юности. Именно то наказание отрезвило меня и заставило задуматься о смысле жизни, своем месте в ней и отвело меня от более серьезных проступков, которые я мог еще совершить.

— Зачем тебе техникумовский диплом? Тебе что, специальность нужна? — удивленно спрашивали меня мои знакомые, когда я все-таки решил защитить диплом Абаканского политехнического техникума.

Конечно, имея дипломы об окончании высшего военного училища, военной академии, находясь на пенсии, я не мечтал и уж тем более не собирался быть техником-автомехаником. В жизни я уже выбрал свою единственную и дорогую для меня профессию: защищать Родину, и менять ее на другую не собирался. Но мне всегда мечталось о техникумовском дипломе. И в мае 1995 года я защитил диплом, получил заветные корочки. Я никогда до этого не видел, чтобы диплом об окончании учебного заведения был черным, но мне попался именно такой. Или времена изменились и теперь есть и такие, а может, он почернел от моих темных дел, которые я совершил в своей жизни, будучи его учащимся, не знаю. Но я был рад ему так, как будто бы, мечтая долгие годы о хорошей машине, наконец приобрел ее. С года поступления в техникум до его окончания прошло, вместо четырех, двадцать семь лет. Глядя иногда на свой орден, подполковничьи погоны, вспоминая события своей жизни, я сознаю, что все это я достиг «благодаря» тому приговору: «Именем Союза…». Хорошо это или плохо, я даже и не знаю. Как можно судить сейчас об этом, сравнивать эту жизнь с той, от которой ушел по воле случая, роковому стечению обстоятельств? Кем я мог вообще в жизни стать, если бы не случились те события, даже и представить себе не могу. Иногда думаю, что мог бы добиться гораздо большего, а иногда рад тому, что случилось и уже есть.

— Синельников, за роту головой ответишь! Ты слышишь меня?

Пот ручьем стекал из-под шлемофона. Треск рации и грубые слова командира бригады полковника Шатина. Напряжение нескольких дней боев, переживание за случившееся — все сплелось в какой-то тугой, рвущий нервы комок.

— Ты меня слышишь? Роту вывести в безопасное место! За каждого раненого ответишь лично! Понял? И, не дай бог, кто-нибудь погибнет! Батальон развернуть и направить в горы. Спасать пятую роту!

Через много лет, пройдя различные должностные ступени, я осознал меру высочайшей нравственной ответственности командира бригады в том бою, смог понять его настроение, когда за короткий отрезок времени нужно было спасти роту людей, которые как в воду канули. А тогда, прижавшись к окулярам прицела, я вертел башню БТРа в надежде что-то увидеть в темноте ночи и с остервенением шептал про себя: «Да пошел ты! Сам разберусь, что почем». Но не давал покоя вопрос: «Почему и как потерялась рота? Ведь все было правильно, и вдруг случилось такое!»

Очередной день боевой операции подходил к концу. Прочесывали кишлаки. День близился к закату солнца. В Афганистане становится темно безо всяких переходов. Солнце зашло за горизонт, и сразу темно, хоть глаз выколи. Нужно было уходить на ночлег в долину, но остался последний кишлак. На его окраине мы расстреляли и сожгли около десятка автобусов. Они горели, раскидывая по сторонам и высоко в небо миллионы светящихся искр. Зашел в один из автобусов: разорванные узлы с детской обувью, одеждой, коробки с дорогими магнитофонами.

Солдаты пытались растащить вещи по БТРам, но я не позволил — втянутся в грабеж, потеряют бдительность, душманы и перестреляют всех за этим занятием. Не исключен вариант, что в какой-нибудь коробке лежит взрывное устройство. И еще — дашь раз обогатиться награбленным, потом уже не остановишь. А случится когда-нибудь что-нибудь, скажут, что замполит нам разрешал брать чужое, докажи потом, что это не так. Сам и будешь виноват, что узаконил грабеж. А так хотелось разрешить, да и самому тоже взять хороший магнитофон, увезти его домой или хотя бы в палатку поставить. Нет, от греха подальше, никому — значит, никому.

Запылал и этот автобус. Дал команду на выдвижение. Все командиры рот продублировали приказ. Ведя огонь по противнику, стали вытягивать свои подразделения в направлении движения. Но вновь где-то мелькнули огни фар, огонек ручного фонарика, и снова азарт стрельбы. Трещит пылающая техника, отблески пожаров освещают наши потные и грязные лица с блестящими от возбуждения глазами. Темнота ночи втягивала нас в бой все сильнее и сильнее.

Это было как какое-то наваждение, наркотик. С одной стороны, мы сознавали гибельность промедления отхода, а с другой — бой и огонь привораживали, притягивали нас и никак не хотели отпускать.

— Все на выход! По машинам!

Запрыгнув на ходу в БТР, вышел на связь, доложил командиру о движении. Устало откинулся на спинку сиденья, было очень тяжело. Весь день воевали. Жара, стрельба, где на БТРах, где в пешем порядке прочесали несколько кишлаков. Везде сопротивление, непрекрашающаяся стрельба. В одном селении увидели духов, они забежали во двор одного из домов. Окружили его, забросали гранатами. Вошли — и никого. Потом нашли подземный лаз, через который, очевидно, и ушли душманы. Прикинули, куда этот ход может вести. На расстоянии 50 метров нашли выход. Значит, враги находятся под землей, на этом отрезке местности. Переводчик, наклонившись к отверстию, стал кричать, чтобы они не стреляли, а выходили наружу. Он пообещал, что мы отпустим всех, если нам не будет оказано сопротивление. Под землей было сначала тихо, потом раздался глухой гул. Прошло время, но никто не пожелал выйти из подземелья.