Ах, война, что ты сделала...

Я возненавидел этого полковника с того момента, когда он вогнал меня в тупиковую ситуацию со своим сыном. Я понял, что он сделал ставку на меня, не обращаясь к замполиту полка, потому что тот, как более опытный, мог умело сыграть на этом и извлечь для себя выгоду, а мог и отказаться сделать это. А что я? Он знал, что у меня есть шанс вырваться из этой тьмы тараканьей, и я буду делать все, чтобы добиться осуществления своей мечты. Он также просчитал, что я никому не пожалуюсь и ничего не смогу выдвинуть в свою защиту. Он крепко держал меня, словно лошадь за поводья, и управлял мною как хотел. Это был «душман», держащий меня цепкой, мертвой хваткой и не собирающийся проигрывать.

Я рассказал комбату о задании, полученном при направлении в батальон, и о состоявшемся разговоре с заместителем начальника политического отдела армии.

Комбат вызвал командира роты старшего лейтенанта Паремского и попросил его переписать аттестацию на сына полковника.

— Ни за что, — категорично ответил он.

— Саша, — снова сказал комбат, — я полностью согласен с твоим мнением, что лейтенант еще зеленый, сырой и не дорос до командира роты, но ты же сам понимаешь, что вывод в аттестации — это еще не назначение на должность. Это перспектива. У нас в батальоне много перспективных взводных, которые ждут своего назначения уже по пять, а кто и более — лет. И этот лейтенант будет ждать своей очереди. Прошу тебя переписать аттестацию на своего взводного, и запомни, что его папа своего не упустит, а своим упрямством и принципиальностью ты себе карьеру испортишь, да и нам тоже. Я советую тебе — не артачься и не ломай никому судьбу, вопрос очень серьезный, даже более, чем ты себе представляешь. Ты по своей молодости еще недооцениваешь ситуацию, а она гораздо сложнее, чем ты о ней думаешь. Перепиши, потому что против власти не попрешь.

Командир роты снова отказался переписывать.

— Ладно, не хочешь по-хорошему, смотри, не пожалей потом. А сейчас неси мне ее, я сам перепишу.

Проверку мы сдали успешно, и я убыл в очередной отпуск, а потом поехал в академию для сдачи вступительных экзаменов. Когда вернулся в часть за расчетом, узнал, что «перспективного» лейтенанта в обход существующей очередности на выдвижение уже назначили на должность командира танковой роты, вместо своего ротного, а старший лейтенант Паремский был отправлен в Афганистан. А еще через несколько месяцев услышал, что Геннадий получил назначение в Ленинград на новую вышестоящую должность, а следом за ним — в Политуправление военного округа, тоже на повышение — ушел и его отец, бывший заместитель начальника политотдела армии.

…Когда я вернулся из Афганистана, меня пригласил в гости живущий со мной в одном подъезде полковник Тропин, начальник химической службы армии. Хороший офицер, порядочный человек. Он и его семья бескорыстно помогали моей, когда я был на войне. Я уважат его, мы иногда даже вместе собирались за праздничным столом. Отношения между нами, несмотря на разницу в возрасте и служебном положении, были дружескими.

Когда я пришел к нему, полковник достал бутылку дорогого коньяка, хрустальные фужеры, выставил на стол закуску. Потом, как-то тушуясь, спросил у меня:

— У тебя чья подпись стоит в орденской книжке?

— Секретаря Президиума Верховного Совета СССР Георгадзе, — недоумевая, ответил я.

— У меня — тоже.

С этими словами он достал из шкафа стандартную красную коробочку, вынул из нее орден Красной Звезды, орденскую книжку и протянул их мне. Волнуясь, видимо, все-таки чувствуя себя неловко передо мною, рассказал, как в одном из гарнизонов армии возникла критическая ситуация с банно-прачечным обслуживанием личного состава части. Тогда командующий дал лично ему «спецзадание»: возглавить и в указанный срок закончить строительство бани в том гарнизоне. Потом он был ответственным за строительство так называемого «генеральского домика» в заповедной пограничной зоне Карелии. Везде с поставленными задачами справлялся успешно и в срок.

— Ты же знаешь, что и по службе у меня всегда все было хорошо, вот недавно и вручили. Давай, обмоем! — И он залпом выпил содержимое фужера.

Я ничего не имел против организаторских способностей и личных деловых качеств полковника, всегда радовался, когда в приказах командующего о поощрении личного состава армии звучала его фамилия. Он, несомненно, был достоин самой высокой похвалы, даже награждения орденом, к примеру, «Знак Почета», которым награждали офицеров за «целину», или любым другим, но только не Красной Звездой. Такими орденами на войне награждали погибших, да и воюющим они доставались очень дорогой ценой. И неужели одинаковой наградой можно было автоматически признать равенство выполнения интернационального долга и мирного «спецзадания»?

Перед глазами стояли десятки красных коробочек, награды из которых крепились на пропахшие потом, застиранные и выцветшие под палящим солнцем солдатские и офицерские хэбэ, отправлялись спецсвязью в военкоматы для вручения их семьям погибших.

Я глядел на его ничем внешне не отличающийся от моего орден и думал: какой разной ценой они зарабатывались и какое это кощунство «верхам» поступать так, как делают они в этом вопросе!

Раньше я не задумывался о наградах, но после Афганистана, видя на груди не воевавших офицеров колодки престижных орденов и медалей, стал рассуждать о их моральной и человеческой цене. Думал о том, что каждому по-своему везло и везет в этой жизни, и у каждого из нас в ней свое «спецзадание», а кто и как выполнил и выполняет его, рассудит Время, Бог и Совесть.

Часто анализирую ситуации, когда, пройдя жестокие испытания войной, многие афганцы морально и физически сегодня гибнут. Погибают в этой мирной жизни, не сумев принять ее такой, какая она есть!

Проходят годы. События тех лет ежесекундно прокручиваются в памяти, словно кадры бесконечной кинопленки. Радость мирной жизни, о которой мы мечтали там, омрачалась разочарованием несбывшихся надежд. Ничто не радует. Иногда очень сожалею, что остался жив. Мечусь в поисках чудодейственного лекарства, чтобы облегчить свое физическое состояние и успокоить душу. Перепробовал все, только нет успокоения мне и тысячам мне подобных, и с каждым днем все больнее и тяжелее на сердце. И виной всему — та моя война и память о ней. А она, как раковая опухоль, когда твердо знаешь, что облегчение не наступит уже никогда и что исход всего этого будет лишь один. Дело только во времени и силе мучений, которые испытывает больной в дарованные ему судьбой оставшиеся дни его жизни…