Нельзя забывать

Возчика напоили чаем и хотели оставить ночевать:

— Куда на ночь глядя, да в такую метель?

Но старик настоял на своем:

— Не извольте беспокоиться… Лошади сами дорогу знают…

И уехал.

Так сестра стала опять жить у нас.

* * *

Весной сорок второго года Гриша ушел из школы и поступил работать на фабрику, сперва учеником, а потом фрезеровщиком. А летом получил повестку. Когда он увидел ее, то схватил меня под мышки и крутанул вокруг себя. Я попросил:

— Еще!

Он крутанул еще раз, я задел ногами спинку стула. Стул опрокинулся. На шум пришла мама.

— Что это вы развоевались?

— Вот! — показал Гриша повестку.

Мама стала очень грустная и весь вечер молчала. И мне и Нюре тоже жалко было расставаться с Гришей. Я спросил его:

— Тебе дадут автомат?

— А как же!

Вот тогда я понял, что Гриша теперь совсем взрослый человек. Я напомнил ему:

— Ты обещал мне сделать самокат.

— Вернусь — сделаю.

Посмотрел на меня и похлопал по плечу:

— Ну чего, Федул, губы надул? Немцев надо прогнать. Никто за нас этого не сделает.

На другой день мама, я и Нюра со Светкой пошли провожать Гришу. Полдня сидели на затоптанной, повядшей траве против кирпичного здания военкомата. Здесь же почему-то оказалась девчонка из соседнего дома — Лена Киселева. Она села вместе с нами, и Гриша держал ее за руку.

Потом с крыльца военкомата сошел военный, приказал мобилизованным построиться по росту в один ряд. В руках он держал список и выкрикивал фамилии и имена. Когда он назвал: «Агеев Григорий Захарович!» — Гриша звонко откликнулся:

— Я…

Ох как было завидно. Как хотелось, чтоб крикнули: «Агеев Константин Захарович!»

Потом мобилизованных построили в колонну по четыре и куда-то повели. Мы сперва остались на месте, затем догнали колонну и пошли в толпе женщин. Так дошли до Красных казарм на краю города, и на прощание Гриша помахал нам рукой. С утра было холодно, и потому он надел свое черное драповое пальто, но к обеду стало жарко, он расстегнул его. Таким он и запомнился мне: с росинками пота на лбу, в расстегнутом пальто, между расходящимися полами которого виднелась белая рубашка. Некоторое время мы постояли перед окнами казарм, но Гришу не увидели и пошли домой. Пошла с нами и Лена. Дома меня отослали наверх, где теперь жила Нюра со Светкой, и я слышал, как внизу мама и Лена всхлипывали и утешали друг друга. А когда Лена уходила, мама поцеловала ее.

Лена приходила к нам еще несколько раз. Вместе с мамой они читали Гришины письма, которые приходили из Омска. Он писал, что учится на зенитчика и скоро уедет на фронт.

Ходить в десятый класс Лена не стала, поступила официанткой в столовую водников. Как-то она встретила меня и спросила:

— Почему не заходишь?

Я не знал, что ответить, потому что не понял, куда заходить: в столовую или к ней домой?

* * *

Перед самой зимой к нам приехал завод из-под Москвы. Мы, пацаны, бегали на станцию встречать составы со станками и каким-то непонятным оборудованием. Хотели помочь сгружать с платформ машины, но нас прогнали… Завод обосновался в бывших Красных казармах…

Тогда же у нас начались несчастья. В это время перестали приходить письма от папки. До этого его коротенькие письма мы получали каждый месяц. А теперь он вдруг замолчал… Мама ходила в военкомат, но там ей ничего не смогли сказать.

Пришло известие, что Гриша погиб под Наро-Фоминском, а немного позднее умерла Светка, и тогда же пришло сообщение, что в госпитале в Саратове скончался от ран Кирилл Петрович.

Света умерла в декабре. Не могу вспомнить, какого числа.

Конечно, было еще что-то — наверно, приходили врачи, давали какие-то лекарства или делали уколы. Это не осталось в памяти. А запомнилось вот что: утром Нюра не спустилась к нам. Мама позвала ее, но наверху все оставалось тихо. Позвала еще раз, а потом сама поднялась по лестнице. Через минуту послышался крик мамы. Запомнилось также, как маленький беленький гробик несли на кладбище. Наша соседка, высокая, похожая на мужчину, несла гробик перед собой на длинном вафельном полотенце, завязанном наискось через плечо. Ей было тяжело, по лицу ее струился пот, но она не уступила никому.

Кладбище было равниной, почти без деревьев. Лес крестов и памятников. В гробу видно было только стеариновое личико, в искусственных бумажных цветах, с очень длинными ресницами.

Когда Светка умерла, мама предложила Нюре:

— Переходи к нам вниз.

— Мне и одной неплохо.

— Скучно же одной.

— Нет.

Отвечала она намеренно коротко, чтобы не вступать в пререкания. Но что она делала там, наверху? Не раз я прислушивался — сверху не доносилось ни звука. Нюра не ходила, не передвигала стульев, не плакала. Казалось, даже не дышала. Но так она выдержала недолго. Через несколько дней сказала:

— Мама, я пойду работать, а то так с ума сойти можно.

Мама одобрила желание Нюры, и сестра поступила работать на эвакуированный завод. Уходила на завод она еще в темноте, а приходила поздно вечером.

— Что ты там делаешь? — как-то поинтересовался я.

Нюра усмехнулась:

— Что делаю? Об этом не положено говорить. Даже братьям…

— Интересно?

— Нет. Это не по мне… Но ведь надо.

На этом и кончился наш разговор о ее работе.

* * *

В начале сорок третьего управдом явился к нам и предложил: «Ослобоните помещение. Здесь поселятся эвакуированные.» Речь шла о верхнем этаже, где жила Нюра. Помещение мы освободили, мама даже побелила комнату, чтобы люди не подумали, что мы грязнули.

Я почему-то представлял себе, что эвакуированные приедут на грузовой машине, будут носить множество всяких вещей, но получилось совсем не так. Кирьяковы пришли пешком. Это были Лариса Антоновна и двое ее детей. Сережа, одного со мною возраста, и Зоя, на два года младше, — на детских маленьких костылях. И вещей у них почти не было: ни кровати, ни стола, ни стульев. Был только один чемодан с оторванной ручкой. Скоро многие наши вещи перекочевали к Кирьяковым — кастрюли, тарелки, ложки, не говоря уже о том, что оставила в своей комнате Нюра: кровать, стол, стулья…

В это же время мама пошла работать на мебельную фабрику. Вначале она хотела стать за фрезерный станок, на котором прежде работал Гриша, но дело у нее почему-то не пошло, может быть, просто не хватало сил ворочать шаблоны, поэтому она стала в этом цехе уборщицей. Каждый день она приносила мешок стружек, и мы ими топили железную печку внизу. Топливо это было плохое — стружки быстро прогорали, а тепла с них — кот наплакал. Иногда даже не успевала свариться картошка. А Кирьяковы совсем не топили свою печь, правда, от нас все тепло поднималось к ним.

Однажды мама принесла с фабрики толстую березовую чурку, чтобы положить ее в печь. Однако мне жалко было тратить ее на такое дело — из нее мог получиться отличный линкор. Мы с Серегой выпросили ее у мамы и, не теряя времени, принялись за работу. В ход пошел отцов инструмент, который мама перенесла из избушки домой. Корпус корабля получился сразу, хуже обстояло дело со всякими палубными надстройками. Нужно было где-то раздобыть хорошую картинку линкора, чтобы все было как у настоящего корабля. Вот из-за картинки-то строительство приостановилось.

На нашей фабрике к этому времени произошли большие изменения — открылся «спеццех» — там стали делать ложи для автоматов, а в остальных цехах тоже теперь изготовляли новую продукцию — лыжи для наших войск. Поговаривали даже, что вся наша фабрика станет военным заводом, но почему-то этого не сделали.

После смерти Гриши мама как-то вдруг постарела — появились седые волосы и стали трястись руки. Она решила продать Гришины вещи и купить машину угля. Нам с Нюрой такой план не понравился — не верилось, что Гриша никогда не вернется и его вещи ему уже не понадобятся. Все же мы отправились на «барахолку». Я помог донести вещи: выходной костюм Гриши, его валенки, старые брюки, шапку из кроличьего меха и романовский полушубок. Нюра все это «добро» разложила на столе. Я ходил и грелся, а она стояла и мерзла. Торговля у нее пошла не очень-то бойко. Точнее сказать, почти не сдвинулась с места. Нюра оказалась никудышным продавцом — ни на одну вещь не хотела сбавить цену. Сколько сказала мама, на том она и стояла, а за такую цену никто не брал. В общем, продали только валенки. Когда уже темнело, совсем продрогшие, вернулись домой. Мы думали, мама будет нас упрекать, но она неожиданно сказала: