Нельзя забывать

Еще до Дня Победы уехали Кирьяковы. Мама пробовала их отговаривать:

— Живите… Ведь дома у вас все поразрушено…

Лара и слушать не хотела:

— Теперь я ничего не боюсь.

— Небось опять за свою стенографию возьмешься?

— Там видно будет…

На прощание Зоя подарила мне свою точеную ручку с маленьким компасом на конце. Перед самым отъездом она меня при всех взяла и поцеловала. Я думал, над нами будут смеяться, но никто даже не улыбнулся. (Наверно, надо было тоже поцеловать ее, но я сразу не сообразил, а потом было уже поздно.)

Я сказал только:

— Пиши!

Зоя написала мне. Первое время они жили в каком-то подвале. Затем перешли во вновь отстроенный дом.

Вскоре мама поехала в Наро-Фоминск и привезла оттуда землю с братской могилы, где был похоронен Гриша. Фабричные сварили оградку и памятник, и мама положила под него эту землю в ящике из нержавеющей стали. На памятнике товарищи Гриши укрепили надпись: «Григорию Захаровичу Агееву (1924–1942 гг.), отдавшему свою жизнь за свободу нашей Родины (от его друзей из III цеха)».

* * *

Вернулся прежний директор школы. Пришла Нюра и сказала мне:

— Тебя Иван Михайлович зовет.

— Он вернулся?

Вопрос был глупый и Нюра не удостоила его ответом, — она вообще не любила лишних слов.

А между тем ужасно не хотелось идти к Ивану Михайловичу. Прямо ноги не шевелились, но я все же пошел. Надо, значит, надо — никуда не денешься.

Дверь в его комнату была настежь открыта — я вошел бесшумно. Ивана Михайловича я первое мгновенье не узнал: на глазах его были черные очки, а лицо все в синих шрамах и рытвинах, как будто сшитое из кусков. Он сидел за столом и весь был поглощен своим занятием: перед ним лежала толстая тетрадь из плотных коричневых листов с мелкими пупырышками. Он ощупывал концами пальцев эти пупырышки и что-то шептал. Я понял, что он читает.

Внезапно он повернулся ко мне:

— Здесь кто-то есть?

— Есть, — отозвался я.

— Костя? Надумал теперь, кем быть?

— Надумал.

— Кем же?

— Хирургом.

Он улыбнулся одобрительно:

— Это дело…

Мне надо было сказать ему то, что тяжелее всего:

— Иван Михайлович, я без Рекса…

— Говори, — нахмурился он.

Я рассказал, как погиб Рекс.

— Жаль, — только и сказал Иван Михайлович, а я думал, он будет ругать меня, что не досмотрел. И вдруг он засмеялся:

— А помнишь, как я тебя с печки снимал?

— Мы сами слезли.

Мне стало обидно, что он не вспомнил ни о чем путном — только глупое происшествие с печкой.

— Пойдем, посидим на улице. Там скамейка.

Но сидеть долго не пришлось.

Послышался далекий звонок. Иван Михайлович забеспокоился:

— Ну беги, а то опоздаешь…

— До свидания, — сказал я и ушел.

Я не стал объяснять ему, что никак не опоздаю, потому что хожу теперь во вторую смену.

* * *

…Наконец наступил тот день, которого мы все ждали — День Победы. Люди радовались, смеялись, некоторые плакали. У нас было много слез.

Пришло письмо от отца. Он опять находился в госпитале, в Челябинске. Мама отпросилась на заводе и решила поехать к нему. Я очень просил ее взять меня с собой, но слезы мои не помогли. Взяла она не меня, а Нюру. С ними я передал папе письмо и ту книгу, которую он не дочитал — четвертый том истории Ключевского.

Через неделю они вернулись — от Нюры я ничего не мог добиться, а мама сказала, что отец очень благодарен за книгу и обещал скоро приехать домой. Был ранен он тяжело — пулей в правое легкое, но теперь дело пошло на поправку. Когда мама и Нюра уезжали, они твердо договорились — не говорить отцу о Грише, но он почему-то догадался сам.

Вскоре пришло письмо от Зои. Она писала, что Серега вернулся домой. Правда, разведчиком ему не удалось стать, но он наврал, что потерял родителей, и его определили на кухню одной артиллерийской части. Так он, хотя и не получил ордена, как мечтал, но побывал и в Польше, и в Венгрии, и в Германии, Командование хотело послать его в Суворовское училище, но Серегу туда не взяли — и возрастом и образованием не вышел.

Скоро из госпиталя все уехали: и бывшие больные, и врачи, и сестры, и Бахтина, и сам седой начальник.

В конце августа наша школа вернулась в прежнее здание. Из пеньков тополей, что спилили перед учительской, выросли новые побеги.

Все пошло по-старому, вроде никогда госпиталя в школе и не было. Только первое время пахло лекарствами. Теперь и этот запах исчез. Мы-то, прежние ученики, помним все, что было, а придут новые, так те даже не будут знать, что в нашей школе в годы войны размещался госпиталь, а в учительской была операционная.

Но об этом нельзя забывать.