Партизанский фронт

На каждой остановке выбивающиеся из сил партизаны буквально падали на траву. Все сильнее нами овладевало желание сделать большой привал: отоспаться, отдохнуть, обсушиться, досыта поесть. Но пока это была несбыточная мечта. Остановки приходилось делать короткие, а сохранившиеся крохи продуктов расходовать бережно. Сознание долга неумолимо двигало отряд все дальше на запад, в намеченный район действий — к сплетениям основных магистралей, питавших фронт ненавистного врага. Все понимали, что нельзя было упустить благоприятное летнее время, когда союзниками партизан были теплые дни, не требовавшие от партизан заботы об одежде и крове, щедрые дары лесов — грибы, ягоды, орехи. Все это надо было максимально использовать. Каждый сознавал, что холодная осень, голые поля и леса, а затем суровая зима с глубокими снегами и морозами во сто крат затруднят наши боевые действия. И мы спешили. Шли непрестанно днем и ночью. Тревожные вести с фронта еще больше подстегивали нас: немецко-фашистская армия рвалась к Дону и Волге, на Северный Кавказ. В то время как линия фронта вновь быстро отодвигалась на восток, мы упорно шли все дальше на запад.

Как ни тяжело нам было физически, еще труднее было в моральном отношении. Усталость снималась даже коротким отдыхом, а вот на душе по мере углубления в тыл врага становилось все горше.

Безотрадная картина открывалась нам на белорусской земле. На месте многих деревень, где когда-то ключом била жизнь, теперь среди руин и бурьяна виднелись братские могилы, торчали обгоревшие печные трубы.

Войска вермахта ревностно выполняли указание Гитлера и своего командования, предписывавших применять величайший террор.

Гитлеру вторил палач в фельдмаршальском мундире Кейтель:

Мы не знали тогда о наличии этих и других фашистских документов и планов массового истребления советского народа. Они держались в строгом секрете. О них гитлеровские палачи впервые во весь голос вынуждены были заговорить со скамьи подсудимых на Нюрнбергском процессе. Нам не приходилось читать этих директив, но мы своими глазами видели, с какой жестокостью оккупанты проводили их на деле.

Всюду нас встречали следы смерти, разрухи, голода, печальные глаза исхудавших ребят, измученных женщин и едва державшихся на ногах стариков.

Неузнаваема стала Белоруссия. Невыносимо было смотреть, как в постоянном страхе бедствовал народ без крова и хлеба. Во многих селах мы не могли найти даже кружки чистой воды: фашисты загадили колодцы навозом или сровняли их с землей. Сохранившиеся деревни на Витебщине встречали нас заколоченными окнами: они были безлюдны. Жители спасались от разбоя и смерти в лесах и болотах, ели лебеду, крапиву и ягоды. Многие пухли от голода и тяжело болели.

Люди на оккупированной территории очень плохо знали о реальном положении на фронте: не было советских газет и радиоприемников, чтобы регулярно получать вести с Большой земли.

Нас повсюду засыпали вопросами:

— Где фронт?

— Когда вырвемся из неволи?

— Как все это случилось?

Наши ответы выслушивали с огромным вниманием. Они вселяли в крестьян надежду и уверенность.

В коротких беседах выяснилось, что подавляющее большинство жителей, безусловно, не верило немецкой пропаганде. «Брешут, гады! Слышали мы об этом еще в 1941 году. Старая песня», — говорили они.

Но не обходилось и без маловеров и растерявшихся. Один из таких нам встретился в лесу вблизи деревни Бычиха. Костлявый седой старик со слезящимися глазами роптал:

— Приходит конец, братцы. Передушит всех немец… Строили, спешили, отказывали себе во всем, а теперь все идет прахом… — безнадежно махнув рукой, он минуту помолчал и с горечью продолжал: — И куда вы лезете? Армия с орудиями и танками не устояла, а вы с винтовками надеетесь на что-то. Подумайте только, немец-то забрал Украину, лезет к Волге, на Кавказ, а вы… Погибнете, как мухи осенью. Не получилось у нас воевать малой кровью да на чужой земле, как в песнях пели!..

— Не получилось, отец. Это горькая правда. И сейчас очень трудно нам, много крови льется, но поверь, мы победим. Победим потому, что не было и нет силы сильнее Советской власти. Это главное, — пытался убедить старика парторг Тимофей Кондратьевич.

— Так-то оно так, слов нет, но ведь армия оказалась неподготовленной, вот беда. Гляди, куда допустили немца… А почему?.. — раздраженно хрипел дед.

В глубине густого соснового леса нам встретилась группа ребятишек и женщин с мешками.

— Что промышляете, люди добрые? — спросил их Ивановский.

Вперед выступила вся испещренная морщинами, полуоборванная старуха и заговорила:

— Хлеб немцы забрали, штоб им лопнуть, бульба не уродзила. Люди пухнуть. Многие у весцы уже памерли с голода. Вот собираем верасок, таучом яго, мешаем с собранной в поле прошлогодней бульбой и пячом «пираги»…

Порывшись в мешке, она вытащила кусок «пирага». Темный брусок обгоревших зерен дикой травы, склеенных полусгнившим картофелем, медленно переходил из рук в руки. Каждый боец отламывал маленький кусочек, и пробовал его. Крепкие, как камешки, зернышки травы трудно было раскусить. Малосъедобной была и картофельная недоброкачественная клейковина. Партизаны через силу жевали эти кусочки, виновато глядя на почерневших от голода и горя колхозниц.

— Без пол-литра и не проглотишь, — попытался пошутить балагур Севастеев, отплевываясь.

— Не зубоскалить над горем людей, а думать надо, как помочь им, — оборвал парторг бойца. — Мне пришлось едать таких «пиратов» в 1921 году, не сладкие… Погляди вот лучше на ребят…

Наши взгляды сразу же метнулись на жавшихся к женщинам испуганных и буквально иссушенных голодом ребятишек. Если в начале встречи они прятались за женщинами, то теперь, почувствовав наше расположение, вышли вперед. Головы, глаза и рты у них казались необычайно большими, а ручонки и ноги, обтянутые, обветренной, потрескавшейся кожей, непропорционально тонкими. Ветхие, выгоревшие, все в заплатах рубахи, штаны и платья едва прикрывали их страшно худые тела. Глазенки голодных детишек жадно следили за каждым нашим движением. Вид изможденных детей вызывал такое глубокое сострадание, что на глазах у всех заблестели непрошеные слезы.

Взволнованный Тимофей Кондратьевич молча снял с плеч вещевой мешок и вынул из него бережно завернутые в полотенце последние пять сухарей и банку сгущенного молока из неприкосновенного запаса и подошел к женщинам:

— Возьмите детишкам…

Опустил голову и Севастеев. Молча порывшись в мешке, он отдал детям свои последние запасы. То же самое без слов сделали все. Только Жилицкий не дал ничего.

— Не трэба, братки, не трэба. Мы дома, як-нибудь перемучаемся, переживем и на лебядзе, а вы не у гасцях, вы у дарозе, да еще и на войне. Вам самим цяжка, панимаем… — робко возражали тронутые нашим участием женщины, но все же поспешно забирали эти неожиданные сокровища. Изголодавшиеся дети немедленно набросились на давно забытые лакомства — маленькие куски сахара и черные сухари.

Вскоре из лесу вышла другая группа колхозниц. Исстрадавшиеся женщины стремились поделиться своим горем.

Пожилая женщина с большим волнением, не сдерживая слез, рассказала, что совсем недавно немцы, ворвавшись ночью в соседнюю деревню на мотоциклах, под оружием согнали всех перепуганных и беспомощных стариков, женщин и детей в сарай, заперли, обложили сарай кругом соломой, облили бензином и подожгли. На отчаянные мольбы у этих гадов был один ответ: «Русс капут».