Ветер богов

Беседа продолжалась бы долго, но появившаяся служанка шепотом произнесла:

— Идёт!

— Всё! — коротко приказал Сатоки и, поднявшись с сакадзуки в руках, приготовился к тосту.

Едва в дверях появился рабочий с платком на голове, как он, подняв высоко руку, полупьяным голосом произнес:

— Я ещё раз предлагаю выпить за нашего героя!.. Эдано-сан! Подобные вам прославили родину!

Эдано вытянулся с победоносным видом.

— Что же вы меня не позвали? — разочарованно спросил новый гость.

— Как-то неожиданно получилось. Простите, — ответил Сатоки.

— Да как тебя приглашать, — заорал вдруг охмелевший Харуми. — Мы все сражались на фронте, а ты в полиции околачивался. И мы снова пойдем, если потребуется! А тебе жена последние волосы выдерет, если ты хоть одну иену истратишь.

— Эй! — крикнул Эдано служанке. — Мне бутылку сакэ с собой. Выпью с дедом, — пояснил он остальным. — Он у меня герой, сражался еще под Порт-Артуром!

— Пошли! — снова заорал Харуми. И, схватив товарищей за плечи, запел, безбожно фальшивя:

Наш великий император

Закаляться нам велит!

Сильных телом, смелых духом

Вражья сила не страшит…

— Пойдем, пойдем, герой, перехватил! — подтолкнул певца к выходу Сатоки.

Ичиро удивил своих домашних, появившись поздно, в легком хмелю и с бутылкой сакэ.

— Не рано ли кутить начал? — проворчал дед. — С какой радости?

— Что вы, дедушка, — метнулась, как птица, на защиту мужа Намико, — мужчины всегда выпивают!

— Я, что ли, не мужчина, не знаю? — напал на невестку дед.

Ичиро с улыбкой слушал эту перепалку. Усевшись за стол, пошлепал рукой по бутылке.

— Не сердитесь, дедушка. Пьяницей я не стану, А радость есть. За неё и с вами сейчас выпьем.

— Что за радость? — уже миролюбиво проворчал старик, усаживаясь за стол.

— Товарищей я нашел, дедушка…

9

И ещё радость. Возвращаясь с работы на старом велосипеде, который успел приобрести, Эдано на полпути увидал спешившую ему навстречу Намико

— Что случилось, Намико? — крикнул он ещё издали.

Жена, задыхаясь от быстрой ходьбы, проговорила:

— Приехал ваш отец!

— Отец?

— Да, с супругой!

— Давно?

— Только что!

— Так что же мы стоим? Садись! Разве забыла, как я тебя ещё девчонкой катал?

— Что вы, неудобно, люди увидят… — запротестовала жена.

— Подумаешь, большое дело, если увидит какая-нибудь сплетница. Садись!

Шоссе резво потекло под колеса велосипеда. Намико, прикрыв от смущения глаза, прижалась ж мужу. Какой он у неё сильный и добрый… На окраине Итамуры Намико всё-таки попросила остановиться и пошла пешком.

Ичиро бросил машину у забора и буквально ворвался в дом. Посередине комнаты стоял сухощавый, седой человек, протягивая к нему руки. У стола сидела полная женщина с Сэцуо на коленях. «Почему мне всегда казалось, что отец высокий?» — успел подумать Ичиро, стискивая его руки. Он смотрел в чуть расширенные за стеклами очков усталые глаза этого незнакомого и в то же время такого родного человека и от волнения не мог произнести ли слова. В горле застрял какой-то комок.

— Здравствуй, сын! — мягко произнес отец.

— Здравствуйте, отец! — хрипло ответил Ичиро.

И они замолчали, всматриваясь друг в друга. Первым опомнился старший:

— Познакомься, это моя жена и соратник по партии.

Ичиро почтительно, как покорный сын, поклонился женщине, которая мило и просто протянула ему руку. В глазах её, на лице, поблекшем раньше срока, светились доброта и ум.

— Я благодарна вашему отцу, — сказала она, — за то, что он подарил мне такого статного сына и красавца внука. Жаль, что долгие годы тюрьмы не дали возможности нам познакомиться раньше.

— Да, Ичиро, — подтвердил отец, — Таруко тоже сидела в тюрьме. Десять лет. Мы и познакомились-то перестукиванием.

— А где же Намико? — вмешался в разговор дед. — Такое событие, а её нет.

— Вы же сами, отец, послали её за Ичиро, — заметила, улыбаясь, Таруко.

— А-а… — виновато пробормотал дед, — стареть стал… Да вот и она… Пойду помогу ей.

— И я тоже, — поднялась Таруко.

Отец и сын остались одни. Ичиро вдруг застеснялся: хотелось многое сказать, но он никак не мог подобрать подходящих слов. Молчание нарушил отец:

— Куришь?

— Да.

— Я тоже, хотя и не надо бы. Что-то с легкими у меня после тюрьмы. Сядем.

После небольшой паузы, которая была нужна для того, чтобы собраться с мыслями, он заговорил:

— Я очень виноват перед тобой, сын. Но иначе не мог поступить. Да и знал, что дед тебя не покинет. Меня должны были арестовать, и партия приказала мне уйти в подполье. За домом следили, я ничего не мог сообщить. Через три года меня арестовали, и я был долго изолирован от людей и обычной жизни. Но и там, в тюрьме, мысли о тебе и отце не давали мне покоя…

— Знаю, отец, — прервал его Ичиро. — Мне всё известно. И имя предателя, который вас выдал.

— Вот как? Интересно, где он сейчас?

— На дне моря! — ответил Ичиро.

— Погиб на войне?

— Нет, отец, я сам его…

Отец внимательно выслушал историю гибели предателя.

— Да… — задумчиво проговорил он. — Мы, коммунисты, не прибегаем к террору, но провокаторов, виновных в гибели наших товарищей по борьбе, не жалеем. Собакам и смерть собачья… Ну, а как же ты жил эти годы, камикадзе? — ласково спросил он и с грустью добавил: — Мне в тюрьме жандармы сказали, что ты стал камикадзе, издевались и насмехались надо мной. Понимаешь, как это страшно: сын коммуниста стал смертником, готов добровольно пойти на смерть за всё то, против чего боролся всю жизнь отец. И для меня это было горше всего.

Долго слушал отец исповедь сына — бывшего камикадзе. Он сидел с грустной улыбкой на губах и потухшей сигаретой в руке. Казалось, он слушает не сына, а свои собственные мысли. Потом, словно очнувшись, поднял на Ичиро глаза:

— Что ж, ты многое испытал. И я рад, что ты стал таким. Ведь у меня и моих товарищей отбирали не только свободу, но и детей. Ещё студентом я читал, что в старину у турецких султанов были отборные войска. Их называли янычарами. Этих янычар, а проще говоря головорезов, готовили из детей соседних народов, насильно угнанных в рабство. Их воспитывали и заставляли воевать против своих соотечественников… Жизнь твоя, Ичиро, была суровой школой. Суровой она была и у нас с Таруко…

Теперь сын слушал, что вынес его отец, — и собственные невзгоды и горести показались ему мелкими, ничтожными. Двенадцать лет провел старший Эдано в Сэндайской тюрьме, о жестоких порядках которой издавна ходила недобрая слава. Высокая красная кирпичная стена на земляном валу, толстые стены казематов наглухо изолировали заключенных от всего мира. Похожая на спичечный коробок камера, в дверь которой узники могли пролезть только на четвереньках. Адский, невыносимый холод зимой. Нельзя ни прилечь, ни прислониться спиной к стене…

— Я вам не помешаю, бунтовщики? — спросил дед, входя с бутылкой сакэ.

— Что ты, отец, — почтительно поднялся старший Эдано.

— Вот, учись, Ичиро, настоящему вежливому отношению к старшим, а то ты уже многое забыл. Увидел отца и не поклонился даже. Жену на велосипеде катаешь, как мальчишка.

— Да откуда вы знаете? — опешил Ичиро.

— Я всё знаю. Прихожу в лавку, а там длинные языки уже бренчат: «Какой сильный у вас внук, Эдано-сан. Даже после работы жену на велосипеде катает».

Но старик тут же рассмеялся и, махнув рукой, продолжил, открывая бутылку:

— Ладно, вози. Жена-то твоя, не чужая. Пусть завидуют. Сейчас всё так перемешалось, не сразу поймешь, что хорошо, а что плохо, — пожаловался он сыну и закричал: — Эй, Намико, скоро ты там? Мы, четверо Эдано, есть хотим. Тебе это понятно?