Кочубей

Обессиленный, упал Кочубей на подушки.

Ранняя весна начиналась обычными в этих местах суховеями. Далеко на восток — знойные степи, а еще дальше — Каспий. А здесь турлучные и саманные домишки, восточный говор армян, горький запах подгнивших за зиму камышей. По долине реки Буйволы, там, где захирела недоделанная прикумчанами железная дорога, выезжали конные разведчики. Соскакивали, загоняли пруты в землю, определяя время пахоты под знаменитую буйволинскую мягкую пшеницу. Редкие только были дозорные весны тысяча девятьсот девятнадцатого года. Останутся непахаными массивы, и выдолбленная снарядами земля не скоро еще покроется разливанным морем пшеницы и виноградников.

Кочубея везли к единственному двухэтажному зданию городка под конвоем гусарского эскадрона. В пароконные дроги были запряжены понурые клячи. Сегодня был назначен военно-полевой суд. Кочубей был слаб, не оправившись еще от болезни. Его поддерживали, но он клонился и оседал в руках двух кряжистых терских казаков. Изредка поднимал глаза на голубое ветреное небо, наблюдая, как тянутся на восток хищные стаи воронья.

— Це в Прикаспий, це чуют падаль, — шептал еле внятно Кочубей.

Кочубея сняли с повозки и повели в парадную дверь здания военно-полевого суда. По обеим сторонам стояли гусары-юнкера. Когда за Кочубеем закрылась дверь, юнкера спешились, отпустили лошадям подпруги и наволокли на кирпичный тротуар вороха сена.

Зал, куда ввели Кочубея, был украшен портретами Корнилова, Дроздовского, Маркова, Алексеева, Шкуро… Портреты изображали бравых генералов, увитых лавровыми венками, с вплетенными в венки саблями, фанфарами и винтовками. На почетном месте красовались лубочные портреты вояк импортного происхождения, надменно оглядывавших это убогое помещение, из-под своих широких козырьков. Это были члены английской миссии, интервенты Мильн и Бриге. Они разъезжали по Кавказу, и этих новых хозяев белые всячески рекламировали перед населением.

Кочубея завели за перегородку, напоминавшую левый клирос какой-либо захудалой церквенки. Это была скамья подсудимых.

Кочубей сел на табуретку, опустив бессильно руки и уронив на грудь голову. Казаки, поддерживавшие его, явно смущались и переглядывались. Военные судьи занимали стол, накрытый черным сукном. Сукно было расшито шелковистым сутажом. За столом, в числе членов этого импровизированного трибунала, красовались два офицера бригады имени генерала Маркова. На марковцах были черные погоны с белой опушкой, на рукавах их кофейных гимнастерок были вышиты мрачные шевроны. Процесс походил на заседание какого-то тайного ордена. В зале было темно и малолюдно. Правильными рядами, как в театре, блестели спинки стульев. Суд проходил при закрытых дверях. Десятка три офицеров местного гарнизона разбились на несколько кучек. Переговаривались. Одни уверяли, что Кочубей даст согласие, другие с ними не соглашались. Прибывшие из Пятигорска от Эрдели крупные военные чины были степенны. Они заняли весь первый ряд. Перебрасывались фразами о делах на фронте. Часто произносились слова: Царицын, Колчак, Волга. Посплетничали о новых назначениях, о каких-то щенках и выскочках. Замолкли. С ними находились дамы, уже обрекшие себя на скуку, так как их предположения потерпели крах. Ничего интересного не предвиделось. Вместо свирепого большевистского атамана, похожего на Емельяна Пугачева или Степана Разина, перед ними предстал бледный и тощий заурядный казацкий парубок.

Председатель суда, подполковник, пожевав губами и мельком глянув в зал и на подсудимого, невнятно прочитал обвинительный акт. Отложив бумагу в сторону, откашлялся и огласил текст последней телеграммы из ставки о необходимости еще раз подействовать на Кочубея и добиться его согласия.

— Подсудимый Иван Кочубей, — обратился председатель суда, — считаете ли вы приемлемым предложение верховного командования?

Подсудимый не отвечал. Вторичный вопрос подполковника также остался без ответа. Кочубей навалился на конвойного казака. Лица Кочубея не было видно. Поблескивала только его бритая голова. Кочубей был без сознания. Он не слышал ни обвинительного акта, ни вопросов.

Подполковник смущенно, точно извиняясь, развел руками. Сидевший в зале, во втором ряду, капитан Черкесов, начальник контрразведки, краснощекий плечистый здоровяк, выкрикнул:

— Что вы с ним нянчитесь? Нашли героя!

Полковник с сытым и неприятным лицом полуобернулся:

— Политику не понимаете, господин капитан, — наставительно сказал он. — Учитесь популяризации политических доктрин у большевиков.

— Мне бы его… Я б его уговорил!

Полковник понимающе улыбнулся.

— Чувство профессии, господин капитан! Понятно, понятно. И… похвально. Но не всегда так, не всегда. Политика требует ума, ума тонкого, такого… восточного, я бы сказал…

Заседание было прервано. Послали за доктором. Не нашли. Ввели городского зубного врача.

— Не делал я подкожных впрыскиваний. Не знаком я с дозировкой, — возмущался тот.

— Поучитесь на Кочубее, — подталкивал врача сопровождавший офицер.

— Я могу закатить столько, что вам придется судить мертвеца!

— Не волнуйтесь, господин доктор, — сказал Черкесов, исподлобья оглядывая его. — Делайте, пока вас приглашают по-хорошему.

Врач зашел за перегородку, открыл саквояжик, начал раскладывать на перильцах барьера несложный инструмент: коробку с рекордовским шприцем, флаконы с притертыми пробками, вату. Казак, оставив винтовку, засучил рукав Кочубею. Рука была желта, худа, безвольна.

Врач протер спиртом место, предназначенное для укола, двумя пальцами натянул кожу и вогнал шприц.

Кочубей приподнял голову. Расстегнутый ворот ситцевой сорочки обнажил волосатую костлявую грудь, покрытую багровыми пятнами.

— Шо вам ще от меня надо? — мучительно морщась, спросил Кочубей.

Подполковник повторил предложение. Капитан Черкесов, забыв о разнице в чинах и положении, навалился на сытого полковника.

Кочубей, медленно и тяжело дыша, с недоумением обвел глазами все это сборище, пришедшее полюбоваться на его муки. Он видел офицеров, людей, против которых бросал свои крылатые сотни, людей, борьба с которыми была задачей его буйной жизни. Жены их и то не были похожи на женщин — это были прежде всего «мадамы», как называл их Кочубей. Его сейчас окружили обломки мира, вызывавшего бурный протест его пламенной и целостной натуры.

Даже на стенах надменно напыжились хорошо известные ему генералы, неоднократно битые им, а здесь прославленные как герои… Кочубей попытался приподняться. Табуретка заскрипела. Председатель, начиная терять терпение, раздраженным голосом произнес:

— Последний раз, подсудимый, соглашаетесь ли вы принять предложение командования и сохранить жизнь?

На щеках Кочубея выступили красные пятна. Он уперся в табурет руками так, что хрустнули кости в локтях, и поднялся. Шагнул к барьеру, но, видно, не рассчитал своих сил, покачнулся и… повалился грудью на перегородку. К нему подскочили конвойные. Кочубей затряс головой:

— Не надо помощи! Геть!

Подмаргивая, подозвал подполковника:

— Подойди. Я на ухо, бо так соромно.

Подполковник, передернув плечами, настороженно приблизился к подсудимому.

— Еще ближе, еще, не укусю, — горячечно выдыхал комбриг.

Офицеры подхлынули к скамье подсудимых, оголив ряды стульев. Председатель суда, не совсем решительно подвинув к себе стул, сел и склонился к подсудимому, положив ему на спину руку. Кочубей привлек подполковника к себе, цепко, как-то по-кошачьи, схватил его шею.

— Отдаю тебе, стерва, все, шо могу! — выдохнул комбриг. Отхаркнулся и плюнул подполковнику в переносицу.

Колени Кочубея подогнулись, он рухнул на пол.

Кочубея везли на казнь. Вслед конвойной страже, по бокам и забегая вперед, провожали его жители-прикумчане. Впереди всех — удивленная, растрепанная старушка. Полушалок свалился с головы, и седые волосы выбились из-под чепца. Она бредет по пыльной обочине дороги, и в лице ее скорбь и ужас. Пожалуй, тридцатого провожает на смерть она, и первым был ее сын, большевик-матрос.