Кочубей

Вернулась сиделка, рыхлая женщина с испуганными глазами. Она принесла молоко. От кувшина сквозь подгорелую пенку шел пар. Женщина сполоснула чашку и начала наливать в нее молоко.

— Подведи меня до окна, товарищ женщина, — попросил Кочубей, приподнимаясь.

Сиделка бросила наливать молоко и отерла руки. Подхватила его под мышки, с трудом поворачивая больного, пока он старался попасть ногами в войлочные туфли. Кочубей, поддерживаемый сиделкой, приближался к окну, широко расставляя худые ноги, на которых кальсоны болтались, как на палках.

Подоконник был покрыт тонким слоем пыли. Кочубей навалился на подоконник грудью. Локтем распахнул окно, протянул наружу светлые исхудавшие кисти рук. Ветер, обычно утихающий на ночь и снова начинающийся с утра, еще не дул. Кочубей пошевелил пальцами.

— Нету ветра. Гарно як поют кочеты. Як в Суркулях. Товарищ женщина, вот так и у батьки моего спивали кочеты, когда был я маленький…

Кочубей говорил с сиделкой не оборачиваясь. Он не видел, как смахнула женщина слезу с ресницы и отвернулась к стене. Кочубей бормотал:

— Добрые трубачи эти кочеты, добрые… Зорю поют, радуются… Ветру нету, бури нету, кочету радость великая…

Было удивительное спокойствие в воздухе, поэтому так звонко раздавалось это бесчисленное «кукареку». Петухи орали во внеурочное время, точно решившись вдоволь накричаться, пока не воет циклон и в горло не летит горячий астраханский песок. Кочубей улавливал знакомое ему хлопанье крыльев горластой птицы, взлетающей на забор. Видел, как две хохлатые курицы вылезли из-под амбара. Попыжась, встряхивались, выбивая вчерашнюю пыль. Чирикали заливисто и продолжительно какие-то невидимые птички, — может, это были простые, заурядные воробьи. Басовито мычали телята.

Где-то стучали подводы, и пленному комбригу мерещилось, что это окованные хода обозов его бригады, что едут, покачиваясь в седлах, казаки, трепыхаются алые сотенные значки и впереди сотен, поблескивая серебром и золотом, гарцуют сотенные командиры. Растянулись сотни на десятки верст, а видны ясно все, до одного, и те, кто на ровном шляху, и те, кто опускается в балки, и те, которые, поторапливая коней, проскакивают студеные быстрые речки. Кочубей, вздрогнув, провел ногтями по пыльному подоконнику.

— Где ж все други мои, товарищи? Где вы, товарищи дорогие? Какая вам слава?

Около окна прошел часовой, мельком взглянувший на Кочубея. Шаг часового был мягок, упруг. Он оставлял следы на черном, точно размельченном на жерновах, песке.

— Ой, и далеко отсюда до товарища Ленина, — прошептал Кочубей, — ой, як далеко! А як там Кубань родная? Мабуть, великие зараз на Кубани пожары.

Гонялись друг за другом стремительные ласточки. Щебетали, переворачивались. Их белые брюшки сверкали, как перламутр.

Снова прошагал часовой. Бросил в окно короткое приказание:

— Окно закройте. Скоро поднимется ветер.

Еще не распустившиеся листья акации начали трепыхаться. Зашумели верхушки. Собаки принялись выть. Сейчас они спрячутся под сараи и амбары этого турлучного городка, прозванного мрачным именем — Карабаглы. Ласточки исчезли. Ветер усиливался, но еще не было пыли. Песок только поднимается в пустыне, и минут через сорок с северо-востока появится бурое облако циклона.

Кочубей сам добрел до кровати. Сиделка подала воды. Он лязгал зубами, пытаясь поймать край стакана.

— Пустить, я подремаю.

Сиделка перешла к столу, принялась за вязанье. Под одеялом очерчивалось щуплое небольшое тело больного. Женщина оставила вязанье и долго глядела в сторону кровати будто невидящими глазами. Больной тяжело дышал и бредил…

Снаружи завывало. Ритмично хлопал, очевидно плохо привязанный, ставень. В комнате становилось душно…

Адъютант генерала ждал, когда проснется больной. Адъютант был пожилой щеголеватый офицер, сытый и добродушный. Он протирал пенсне, глядел близорукими навыкате глазами в сторону кровати, снова надевал пенсне. В руках его была бумага, которую он должен был огласить Кочубею. Из ставки, от самого Деникина, пришло помилование пленнику. С помилованием пришел и довольно солидный чин.

Адъютант не решался потревожить сон человека, обласканного ставкой. Он переговорил почти обо всем с сиделкой, узнал о поведении больного за последние сутки, перечитал хвостатые рецепты и этикетки флаконов с лекарствами, поинтересовался, у кого покупают молоко для больного и по какой цене. Когда сиделка похвалила молоко и назвала цену, он сказал:

— Поценно, поценно. Вы разрешите записать фамилию? — он вынул из наружного кармана френча потрепанную записную книжку и карандаш. — Представьте себе, я попадаю все на молозиво. Да, да. На молозиво. Неправда ли, странное название. Это, знаете ли, молоко жидкое, невкусное, травянистое какое-то. А у меня здесь жена и дочка. Были в Ростове. Как взяли наши Ростов, приехали сюда… Ну, тут не Ростов, конечно, дыра… ну и дыра ваш город…

Пришел врач. Он, мельком посмотрев на офицера, кивнул головой.

— Вы к нему? — спросил врач, моя руки.

— Да. Есть важное сообщение от его превосходительства генерала Эрдели.

Врач энергично вытирал руки полотенцем, поданным сестрой.

— Может, отложите визит до выздоровления?

Адъютант успокаивающе поднял руку и подмигнул:

— Не сомневайтесь, господин доктор. Мы заодно с медициной. Вы призваны физические силы восстанавливать, а мы — моральные. Вот увидите, как дело пойдет…

Кочубей проснулся. Обвел комнату мутным, еще сонным взглядом. Остановился на офицере. Взгляд прояснился. Позвал врача.

— А этот в пенсне? Чего ему надо? — спросил он.

Врач не ответил. Адъютант козырнул и развернул бумагу.

— Разрешите огласить?

— Читай, — невнятно бормотнул Кочубей, глядя вперед.

Офицер читал приказ Деникина о помиловании бывшего командира кавалерийской бригады одиннадцатой армии Кочубея при условии перехода Кочубея на службу в добровольческую армию в качестве командира полка. Помилование определяло бывшему большевистскому комбригу чин полковника.

Офицер, закончив читку, сложил бумагу и снова подморгнул врачу.

Кочубей удивленно сдвинул брови, вяло приподнял руку.

— Шо-сь, я не понял. Повтори.

На френче адъютанта мягко отсвечивались латунные пуговицы, и знаки британского герба были похожи на тараканов. Бриджи желтели узкими полосками кожаных лей. Краги были массивны, точно отполированы. Кочубей лежал, стараясь не глядеть на лицо офицера, но эти особенности чужого мундира и противное пенсне, которое адъютант вертел в пальцах, пробуждали в Кочубее ненависть.

Адъютант торжественно перечитывал приказ, делал паузы после особенно, по его мнению, сочных фраз, оглядывал больного круглыми навыкате глазами. Кочубей закипал. Когда адъютант окончил и выжидательно уставился на больного, Кочубей скрипнул зубами, рывком захотел подняться. Захрипел, ударился головой о перекладину кровати. В уголках губ появилась кровь.

— Что с вами, господин полковник? — кинулся к нему офицер.

Доктор отстранил от постели офицера.

— Простите… Но я… предлагаю вам… не беспокоить больного.

Кочубей вздрагивал, сжимал и разжимал колени, и врач поминутно поправлял соскальзывавшее одеяло.

— Уйдите, — попросил доктор. — Ведь ему нужен длительный отдых. Спокойствие.

Офицер был напуган и растерян. Он не мог понять, что, в сущности, произошло.

Кочубей открыл глаза. Усилием воли он переборол слабость. Отстранил доктора, приподнялся, и руки его ухватились за блестящий прут кровати. Адъютант услужливо изогнулся:

— Разрешите передать ваше согласие, господин полковник?

Кочубей рванулся. Его обеими руками охватил доктор. Офицер отпрянул к двери. Он виновато кривился в улыбке, точно ища сочувствия у сиделки, жалостливо на него поглядывавшей.

— Жаль, шо я тебя, суку лупатую, не встретил ни под Суркулями, ни под Невинкой, — с хрипом вырвалось у Кочубея, — я бы сделал с тебя коклету… То же передай генералам… Пускай дадут мне здоровья, а после того пусть выходит супротив меня, безоружного, сам твой Деникин со всеми Эрделями… я им когтями глотки перерву!