Небо за стёклами (сборник)

— Занимались? — строго спросил начальник. — У кого?

— Занималась. Кончила музыкальную школу. Класс Горбачевской.

Начальник кивнул:

— Слышал. Серьезный педагог. Хм, любопытно…

Он вызвал ее к себе через два дня, когда госпиталь уже начал принимать раненых. Роговин, как всегда, устроился с такой обстоятельностью, будто никуда отсюда дальше двигаться не собирался.

— Садитесь, — сказал он, когда Нина вошла в его обставленный множеством застекленных шкафчиков кабинет. — Садитесь, садитесь… Разговор будет неслужебный.

Он почти силой усадил Нину и заходил перед нею, заложив руки за спину. Так всегда расхаживал он перед операциями. Крупный хирург, в такие минуты он весь собирался и, чувствовалось, всякий раз волновался, как будто шел оперировать впервые. А ведь он брался за самые сложные и опасные операции.

— Так вот, — продолжал подполковник. — Во-первых, уважаемая, надо сыграть концерт для раненых. Не спорьте. Время подготовиться я вам дам.

— Но ведь я… — начала Нина.

— Хотите сказать: "Отвыкла, забыла…"? Имейте в виду, тому, что умел, нельзя разучиться. Нужно повторить все, что вы знали, и отобрать лучшее. Знаете ли вы, какая это будет радость для других? Догадываетесь?

Нина молчала.

— И еще, — начальник госпиталя остановился. — Это уже не приказ. Это совет. Насколько я понял, у вас есть и душа и техника, но надо совершенствоваться, и именно в эти годы. Скажите прямо, вы хотите заниматься музыкой всерьез?

— Очень! — вырвалось у девушки. — Но, конечно, только когда…

— Когда кончится война?

— Да. — Нина поднялась.

Требовательным жестом начальник снова усадил ее на место и задумчиво помотал головой.

— Не думайте, что война кончится завтра. Как бы мы ни шли, до Берлина далеко, а я не согласен остановиться ближе. Так вот, боюсь, что если будете ждать до конца войны, настоящий художник из вас уже не получится.

— Но разве нельзя просто так, для себя?

— Можно. Но если богом дан талант, грех его прятать от других. Поверь мне, — внезапно переходя на "ты", тепло улыбнулся начальник. — Хочешь, я открою тебе одну тайну?

Он заговорщически оглянулся на дверь и уселся за стол.

— Знаешь, кто я такой? Думаешь, подполковник медицинской службы, кандидат наук, неплохой резака-хирург? Нет — я артист. Замечательный скрипач, виртуоз. Да, да… Не смотри на меня так. Я — музыкальная знаменитость, только несостоявшаяся. Слушай. У меня были родители. У каждого были родители. Но у меня были особые родители. Они были бедные люди и обязательно хотели, чтобы я стал человеком. А человек в их понимании был тот, у кого достаточно денег, чтобы жить. С детства я играл на скрипке. Я очень хорошо играл. Об этом говорили все. У меня был учитель. Первая скрипка в ресторане "Континенталь". Мы жили в Киеве. Он считал меня гением, учил бесплатно и говорил, что меня нужно учить музыке дальше. И вот я кончил гимназию. Но у моих родителей было слишком мало денег, и они сказали, что учиться музыке — дело неверное. А вот доктор — это настоящее занятие. К нам иногда приходил доктор. За визит ему платили столько, сколько отец зарабатывал в неделю. И мои родители хотели, чтобы я тоже стал доктором. Я поступил на медицинский факультет. Я его окончил в четыре года и с отличием, и все это ради того, чтобы потом учиться играть на скрипке. Все эти годы я не расставался с ней и, клянусь тебе, играл не хуже многих, что учились в консерватории. Но шла война, и вместо консерватории я отправился в санитарный поезд. А потом была гражданская война. Я был уже врачом — делал операции. И все эти годы я возил с собой скрипку и играл медикам и красноармейцам, и они тоже считали меня гением. А я мечтал только об одном — о консерватории. Когда я вернулся, в консерваторию было поступать поздно. Я был уважаемым военным врачом. А знаешь, о чем я больше всего жалею в жизни? О том, что не научился играть на скрипке так, как мог. Не стал настоящим большим артистом. А мог. Уверен — мог бы!

Роговин умолк. Вынул платок и вытер нм заблестевший влажный лоб.

Нина встала.

— Можно идти?

Он кивнул, внезапно сделавшись задумчивым и, казалось, далеким отсюда.

Когда настал день обещанного раненым концерта, было уже настоящее лето. Рояль теперь стоял в госпитальном зале. По стенам зала висели плакаты и лозунги, призывающие к победе над врагом. Зал был набит до отказа. Пришли все, кто только мог прийти. Сидели и на подоконниках и прямо на полу перед первым рядом. Стало душно. Тогда открыли все окна.

Никогда, даже перед экзаменом в музыкальной школе, Нине не приходилось так волноваться, как теперь, когда она вышла на шаткие подмостки и увидала сотни устремленных на нее из притихшего зала глаз.

Она начала со Штрауса и сразу же поняла, что угадала, ее слушали с удовольствием. Нина чувствовала, как улыбаются люди, захваченные мелодией вальса. Когда она кончила, ей шумно захлопали, и снова сразу же стало тихо. Нина заиграла "Времена года" Чайковского, то, что исполняла в последний раз перед войной на концерте в Ленинграде.

И когда отзвучали последние аккорды и Нина оторвала руки от клавиш, аплодисменты раздались не сразу. Сперва она не могла понять, что произошло, а затем увидела, что люди боялись помешать ей, боялись нарушить миг, который захватил их и заставил забыть обо всем.

Тогда Нина стала играть Шопена, Грига, наконец Бетховена. И всякий раз, как только она заканчивала, ей неистово аплодировали и требовали играть еще и еще.

Никогда она не думала, что ее будут там слушать. Нина сыграла все, что подготовила за эти дни, но ее не пускали с подмостков, и ей пришлось, напрягая память, играть то, что она знала прежде. Она чувствовала, что не срывается лишь потому, что ощущает горячую поддержку зала.

Когда наконец она, усталая, в последний раз откланялась, держась за рояль, каком-то солдат на костылях, с торчащей вперед, как забинтованная кочерга, ногой, весело крикнул:

— Спасибо, сестричка. Будто дома побывал!

Начальник госпиталя в этот день уезжал в штаб армии и появился на концерте только в самом конце. Не имея возможности пройти в зал, он слушал Нину, встав за дверью, которая вела на сцену, и, когда Нина, усталая, спустилась туда, встретил ее улыбкой.

— Ну вот, — сказал он. — Вот и поздравляю. Что же, теперь, кажется, сомнений в том, что нужно учиться, нет?

— Нет, — сказала Нина.

— Ну, правильно. Кстати, я слышал, что Ленинградская консерватория действует. Придется помочь вам вернуться домой.

Роговин немного помолчал и продолжал, сняв очки и протирая стекла:

— Да, я вас давно хотел спросить. У вас случайно нету родственника полковника?

— Это мой отец, — сказала Нина.

— Позвольте. Вы ведь, я слышал, из актерской семьи?

— Да, мама и отчим, а отец — военный.

— Вот как, скажите пожалуйста! Значит, передо мной дочь Латуница?

— А вы его знаете?

— Знаю?! Ха… да мы, можно сказать, вместе по всей Средней Азии за басмачами гонялись. Только он верхом, я в санитарной двуколке. Ах, и горяч же был тогда твой отец! Ты что же, его давно не видела?

— С начала войны. А теперь неизвестно, где он.

— Хм… — Роговин надел очки и, подумав, продолжал: — А по-моему, он где-то на нашем фронте командует дивизией.

— Здесь, правда?! — Нина не могла поверить услышанному.

— Ну, здесь, конечно, относительно. Наш фронт по протяженности — небольшая страна. Я об этом слышал месяца два назад. Но мне тогда не могло прийти в голову… А ты тоже хороша. Молчала. — Начальник госпиталя снова задумался. — Но если только Латуниц еще здесь, мы его непременно отыщем.

6

Несмотря на все, Владимир Львович выжил.

Весной, когда через Ладогу стали отправлять в тыл ослабевших ленинградцев, он проводил в далекую пермскую деревню старую Аннушку.

Сам эвакуироваться отказался наотрез.