Красные тюльпаны

Когда поговорили о деревенских новостях, все на некоторое время притихли, каждый думал о чем-то своем и в то же время об одном и том же: о приближении фашистов, но вслух об этом не говорили.

Петр, чтобы расшевелить ребят, снял со стены балалайку, кивнул Сережке — брата и просить было не надо: он тут же накинул на плечо ремень своей гармоники и пробежался пальцами по клавишам. Сперва братья попробовали завести частушки — кто-то из ребят поддержал их и пропел несколько озорных припевок, но они казались теперь не такими задорными, как раньше, и не зажгли ребят. Сережка проиграл плясовую, в круг никто не вышел. Видно, никто не хотел думать ни о каком веселье. Тогда Сережка сжал мехи.

— А ты про Щорса песню сыграть можешь? — спросил Николай Гордеев.

Сережка склонил голову, пробежался правой рукой по клавишам, и тихая задумчивая мелодия будто выпорхнула из гармошки. И как только Сережка запел: «Шел отряд по берегу», как его тут же поддержал Петр, а за ним и остальные. Они пели не очень громко, но стройно, слаженно и как-то особенно задушевно. Конечно, ребятам хотелось поговорить о многом, но, видимо, не могли и оттого так хорошо и проникновенно пели.

— Хуже нет дела, чем безделье, — вздохнув сказал Егор, когда кончилась песня.

— Это точно, — согласился Петр.

— А что поделаешь? — сказал Скворцов.

— Если бы знать, чем заняться, то я хоть сейчас бы, — вставил Федор.

— И я тоже, — проговорил Скворцов.

— Немец уже вон, за Оленино… А мы тут семечки лузгаем.

— Оружие бы достать.

— Верно!

— Только, где ты его сейчас раздобудешь? — спросил Петр.

— Я найду.

— Помалкивай. Под носом сперва промокни.

— Добуду.

— А потом что делать будешь? — полюбопытствовал Петр.

— Как, что! Ну, это… Вот… Пока не знаю.

— Вояка!

— Если бы в действующую взяли… Я бы знал, что делать. Не лишним бы оказался.

— Подрасти.

— Ничего. Я и без того найду себе нужное дело.

Николай Гордеев ушел в кухоньку, выкатил из печки уголек, прикурил и незаметно кивнул Петру, чтобы тот вышел на улицу. Петр повесил балалайку, шагнул за порог. Немного погодя за ним следом вышел Николай. На крыльце, прикрывая ладонью от ветра огонек папиросы, Николай сказал:

— Помощь нужна в одном деле. Смог бы помочь?

— Смотря что?

— Кое-какое имущество и продовольствие из колхоза отвезти.

От немцев припрятать. Из района приказали ничего не оставлять фашистам.

Когда надо?

— Сегодня в ночь. Как разойдутся ребята.

— Помогу. А далеко везти?

— Да в частик, что на вырубке.

— Ну, это не далеко.

— Кстати, поговори с Егором, Сережкой и Федором, а то они там очень уж от безделья страдают. Шепни им, чтоб остались. Попроси помочь. А завтра сходишь в деревню Пузаны, скажи Александру Васильевичу Полетайкину, чтобы пришел.

— Хорошо, сделаю.

— Ну, я пошел. Ждать буду на конюшне. Скажу, чтоб запрягали. Не задержишься?

— Нет. Через часок приду.

Николай неслышно сошел с крыльца, тихо открыл калитку и скрылся в темноте осенней ночи.

Петр долго не решался сказать матери о том, что собирается уйти в партизанский отряд. Целый день он ходил занятый одной мыслью, как бы подступиться к матери, наперед зная, что она разволнуется и станет переживать. Но, думая о том, что он уж дал свое согласие Гордееву и обещался вовремя прийти на сбор группы, Петр набрался смелости и вечером, когда поужинали, стараясь говорить как можно спокойнее и проще, точно о маловажном, сказал:

— Мам, я завтра в лес уйду.

— Зачем это? — сразу не поняв, к чему клонит сын, спросила мать.

— В отряд самообороны.

Мать посмотрела на него недоумевающе, словно только сейчас заметила, что сын стал взрослым. Она присела на лавку и, опустив руки на колени, спросила:

— Как это? Вот так сразу? Сам решил, что ли?

— Сам, мама!

— А как же я-то одна останусь?

— Ты же не одна… Сергунька при тебе будет.

— Я тоже хочу в отряд самообороны, — вдруг выпалил Сережка, слушавший их разговор.

Мать сердито махнула на него рукой.

— Ты-то уж помолчи.

— А что, ему можно, а мне нельзя? — обиженно возразил Сережка.

— Нельзя, — ответил Петр. — Тебе еще рано. Мал ты для таких дел. Подрасти.

— Боюсь я за тебя, Петенька, — сказала мать, гладя ладонью фартук.

— Но не могу я дома сидеть, когда отец на фронте воюет…

Ведь я комсомолец и обязан так поступить.

Екатерина Никаноровна, повздыхав, сказала:

— Твоя правда, ступай, сынок…

Весь вечер она собирала сына в дорогу: штопала носки, стирала белье, укладывала в мешок еду.

На рассвете мать проводила Петра до леса. Сережка, видя, как переживает мать, вел себя смирно, и не приставал с расспросами.

Оккупанты

Бои не задели Вышегоры, фронт отодвинулся на восток, и жизнь в деревне будто замерла: ни радио, ни газет. Однообразно, скучно для Сережки тянулись дни.

Но вот однажды с улицы послышался треск мотоциклетных моторов. Мальчик выбежал за ворота. В деревню въезжали немцы, колонну замыкал грузовик, в котором тоже сидели солдаты. Сережка впервые увидел гитлеровцев не на картинке, а вблизи, но не испугался, разглядывал врагов, хотя и опасливо, но с любопытством.

Екатерина Никаноровна строго-настрого запретила сыну выходить за порог. Тоскливо было Сережке — хоть плачь. На улице — никого, деревенские мальчишки тоже сидят дома. Только немцы разъезжают с таким видом, будто находятся в своей деревне.

Глядя на них в окно, он покусывал губы и думал:

«Хорошо бы раздобыть гранаты и подложить фашистам на дороге. Вот хватануло бы!»

В такие минуты Сережка живо представлял себе, как он тайком перетаскивает гранаты за околицу, связывает их и закапывает ночью на дороге. А потом целый день сидит у окна и ждет. Вот на дороге движутся машины и мотоциклы. «Или нет. Лучше танки», — думает Сережка. Головной танк наезжает на гранаты. Грохает взрыв: «Трах-тарарах!». Сережка даже вскакивает на лавку и громко на всю избу выкрикивает:

— Трах-тарарах!

— Ты чего расшумелся? — спросила мать.

— Это я сейчас, мама, представил, как бы хорошо было трахнуть фашистов гранатой. Здорово бы получилось!

— Ты, смотри, потише у меня. Развоевался!

— Ладно, — Сережка обиженно отвернулся к окну.

По улице трусцой пробежал гитлеровец в каске и с ведром в руке.

Сережка вскинул руку, навел на солдата указательный палец и щелкнул языком, подражая выстрелу.

Немец споткнулся и чуть не упал.

— Ура! Попал! — радостно крикнул Сережка и засмеялся.

Немец схватил выроненное ведро, побежал дальше.

— Эх! Жаль не убил, а только ранил, — сказал Сережка и поскреб затылок.

— Да угомонись ты, помолчи.

Мать поставила на подоконник перед Сережкой миску с картошкой и чашку кипятку. По избе растекся сладковатый пряный дух мяты.

— Попей вот лучше чайку.

Сережка осторожно, чтобы не обжечься, отхлебнул маленький глоток, поморщил нос и отставил кружку.

— Чего морщишься?

— Не сладко. А у нас сахару нету?

— Откуда ему быть-то? Последний кусочек я тебе еще на прошлой неделе отдала.

— Плохо, — вздохнул Сережка. — Ну и время… А помнишь, мама, как мы до войны жили? Я по пять кусков сахара в чашку клал. А ты бранилась тогда. Жалела.

— Да не жалела я. Только ни к чему много сахара есть.

— А Петьку ты всегда баловала. И за сахар никогда не оговаривала.

— Ишь чего вспомнил. Да ведь он взрослый. Ему и побольше надобно. А ты еще ребенок.

— Чего-то он теперь делает, наш Петька? Где он теперь? — задумчиво проговорил Сережка.

— Кто его знает, — прошептала мать. — Болтается где-то, непутевый.

— И ничего он не болтается. Наш Петька без дела сидеть не будет. Я-то уж знаю, где он.

— Знаешь — молчи. Смотри, на улице не проболтай.

— Кому? Я на улицу не хожу, — сказал Сережка. — Хорошо бы, мамка, и мне в партизаны уйти.