Красные тюльпаны

Тревожное утро

Октябрь. Деревня Вышегоры.

В сорок первом году Сережке шел всего-навсего тринадцатый год.

Ненастное серое утро. Ветрено, сыро, зябко. Небо затянуто низкими облаками. Они кажутся непростиранной холстиной. Неуютный рассвет сочится сквозь запотелые стекла.

В то утро Сережка проснулся рано. Из кухни, где мать хлопотала около печки, доносилось позвякивание посуды, всплески воды.

Сережка почесал нос, приоткрыл глаза, зевнул и повернулся на другой бок, стараясь поспать еще, но сон не шел.

На печке тепло и уютно, вставать совсем не хотелось. Во дворе прогорланил петух и зашебаршили куры под окном. Сережка выглянул из-за шторки в просторную чистую избу, окинул взглядом привычное убранство: комод, диван, стол, стулья — все сделано его отцом-плотником.

Мать шаркала гусиным крылом по шестку, двигала за дощатой перегородкой чугунки: кипятила воду для чая, варила картошку, готовила пойло теленку, недовольное и жалобное мычание которого доносилось со двора.

Сережка высунулся из-под старенького лоскутного одеяла, спросил сонным голосом:

— Мам, Петька-то где?

— Встал давно. Ушел на улицу. Видно, дело нашлось.

— А почему меня не разбудил?

— Не знаю. Шмыгнул за дверь молча.

Сережка удивленно пожал плечами, задумался.

«Интересно, чего это он затеял ни свет ни заря? С вечера мне не сказал, утром не разбудил».

Сережка спрыгнул с печки и стал быстро одеваться.

За лесом раскатисто прогромыхало что-то и потом долго не умолкало, и Сережке показалось, будто по небу прокатился гром, да такой сильный, что стекла в окнах неожиданно задребезжали.

— Мам, это гроза, что ли?

— Какая гроза, — вздохнула мать. — Опять громыхает. И все ближе. Всю ночь не переставало. И когда это кончится, господи?

— А дождь идет?

— Моросит. Но не так, как вчера.

— А может, это вовсе не война гремит. А и вправду, гром?

— Чего уж там гром… Гром он гремит с перерывами. А это, как забухало вчера, так и не переставало еще. Небо с той стороны светилось огнем до самого рассвета.

За лесом загромыхало сильней.

— И вправду, не гром, — сказал Сережка и настороженно прислушался.

Когда чуть утихло, он подошел к рукомойнику, умылся.

— Картоха не готова, мам?

— Нет еще. Погодь чуток, — ответила мать.

— А чай вскипел?

— Нет еще.

На улице возник шум; простучали колеса повозок, натруженно проурчала мотором машина, буксуя на размытой дождем скользкой дороге, нечетко послышались голоса — и ожила деревенская улица.

Сережка подбежал к окну, толкнул форточку, выглянул наружу. По улице, в сторону большака, усталым шагом шли красноармейцы.

Сережка уселся на лавке поудобнее, наискось стер рукавом рубахи мутную отпотину, уткнулся носом в стекло. Никогда раньше Сережка не видел на своей улице столько красноармейцев и потому с большим любопытством наблюдал за проходившими войсками. Все занимало его, и он старался ничего не пропустить из того, что происходило перед его глазами.

Обгоняя группы бойцов, проехала, дымя на ходу, армейская кухня с усатым ездовым, за ней приземистая противотанковая пушка, которую тянула четверка лошадей, следом медленно двигалась зеленая повозка с ранеными красноармейцами. Маленькая коротко остриженная девушка-санитар, курносая и веснушчатая, в пилотке и заткнутыми под брезентовый ремень полами шинели, похлестывая вожжами лошадь и монотонно понукая, шла возле повозки, то закрывая, то открывая глаза. Вид у нее был усталый и измученный, и ей, видимо, очень хотелось спать. Тяжелые солдатские сапоги ее с широкими голенищами скользили по размытой дороге. Сережа успел разглядеть и санитарную сумку с красным крестом.

Следом за телегой с ранеными прошли пулеметчики с «максимами». Лица и у этих солдат, как и у других, были хмуры, темны, небриты. Некоторые солдаты шли поодиночке, другие небольшими группами в два-три человека.

Проехала еще одна противотанковая пушка с пробитым и покоробленным стальным щитом. В отличие от первой эту пушку тянули только три лошади. Они были мокрые, взмыленные, и от их спин валил пар. Один солдат недовольно покрикивал на лошадей, тянул их под уздцы, а пятеро других подталкивали пушку сзади. За бойцами расчета шагал молодой лейтенант с кожаной планшеткой и пистолетом в кобуре. Высокий, сутуловатый, с осунувшимся лицом, он шел, не глядя по сторонам, занятый своими думами, крепко сжав ладонью правой руки локоть левой.

Снова перед глазами мальчика проплыли зеленый щиток, шинели, коробки с пулеметными лентами, холодным голубоватым блеском сверкнули стальные штыки на винтовках, и замелькало множество ног в обмотках и ботинках.

Снова проехала повозка с ранеными. Ездовой направил лошадей к березам и остановил рядом с первой повозкой, которую сопровождала курносая девушка-санитар. Ездовой ослабил подпруги и что-то сказал белокурой девушке. Она одобрительно кивнула, оглядела деревенскую улицу и остановила взгляд на Сережкином доме.

Девушка увидела приплюснутый к стеклу Сережкин нос, улыбнулась и вдруг решительно направилась прямо к их дому. На крыльце она поскребла сапогами, потом робко постучала и вошла в избу.

— Дома кто есть? — спросила с порога девушка-санитар глухим простуженным голосом.

— А как же, есть… — отозвалась Сережкина мать, выходя из кухни.

— Здрасте.

— Здравствуй, — ответила Екатерина Никаноровна.

Сережка спрыгнул с лавки, встал около стола, с любопытством уставился на санитарку. Лицо девушки было бледное, веки покраснели, должно быть, от бессонницы.

Она сняла пилотку, подкладкой провела по мокрым щекам.

— Тебе чего? — спросила мать.

— Ведерко у вас не найдется, мамаша, коней напоить?

Мать шагнула в кухонный закуток и тут же вынесла ведерко.

— На вот эмалированное. В другом — я телку готовлю.

Девушка взяла ведро, молча вышла.

— Ой, мам, погляди… Это она раненых привезла.

— Видно, издалека едут, — сказала мать, глядя в окно.

Девушка-санитар, на ходу поправляя пилотку, направилась к березам, под которыми стояли повозки с ранеными.

Мать молча смотрела ей вслед, вздыхала и вдруг встрепенулась, будто вспомнив о чем-то, поспешила к печке, вынула чугунок с картофелем и, убедившись, что он поспел, слила воду.

— Возьми-ка хлеба, сынок, — сказала мать, отсыпая в газетный кулек соль.

— Какого? — спросил Сережка, догадываясь о намерениях матери. — Початый?

— Да, нет, целый.

Сережка слазил в шкафчик, выложил на стол каравай ржаного хлеба.

Мать тряпкой подхватила чугунок с картофелем, велела Сережке взять миску с огурцами и хлеб и тихо сказала:

— Пойдем-ка, сынок, проведаем.

Они подошли к повозкам, двое бойцов приподнялись на локтях и хмуро поглядели на женщину в шали, с чугунком в руках, на Сережку с караваем хлеба и миской огурцов.

Мать поздоровалась и, поставив на свободное место в повозке чугунок, сказала:

— Покушайте, сынки, чего бог послал.

Сережка вышел вперед, поздоровался и тоже поставил миску рядом с чугунком.

Солдат с забинтованными плечами, на которые была накинута шинель, смущенно сказал:

— Спасибо, мать. Не надо. Самой, наверное, детей кормить нечем.

— Бери, милый, бери.

И тут вступился Сережка:

— Берите, товарищи красноармейцы. Эва! Да у нас этой самой картохи полный подвал.

— Не стоило бы беспокоиться.

— Еще чего, экое беспокойство. Сказано ешьте, так ешьте, — грубовато ответила мать.

Сережка, боясь, что бойцы откажутся от их угощения, осмелел и еще бойчее поддержал мать:

— Не стесняйтесь. Вам ведь скорее поправляться надо. Верно я говорю?

Солдат улыбнулся Сережке, взглянул на своего товарища:

— Что делать, Егор?

Другой раненый молча кивнул.

— Ну что ж. Спасибо вам. Только, право, неловко.

— Это почему же? — поправляя шинель на плече солдата, спросила мать.