Чувствительное обоняние

В. С. Притчетт

Чувствительное обоняние

Трудно сказать, какова нынешняя обстановка, то ли она улучшается, то ли переходит в одну из тех извечных ситуаций, которые отражаются на характере и врезаются в память ребенка. Все они заметили у матери привычку, оторвав глаза от шитья и приподняв вверх прямой нос, потянуть в себя воздух, будто говоря: «Пойди, погляди, что там горит». Привычка эта появилась, когда отец вернулся с войны. Ее бесхитростные дети переглядываются, потом, ничем не выдав себя, повторяют ее движение. Последний повторяет его громко. Оно не похоже ни на сопение, ни на всхлип и звучит настороженно, выжидающе — вопросительно: «Мне кажется, снова пахнет горелым». Шмыгнув так носом несколько раз, она вздыхает, и на лице у нее застывает грустное выражение. Мрачно смотрит она в окно, на немеркнущий дневной свет. Прислушивается к шагам наверху. Можно подумать, что потолок для нее — что-то вроде грязного подтаявшего снега, испещренного сотнями следов человека, который не желает спускаться вниз. Ей тридцать семь лет; у нее блеклые светлые волосы, узкое лицо, теплые серые глаза. Ее руки и локти — весь день в движении. Как она говорит, жизнь она ведет самую «женскую».

Муж миссис Н. (этот тот человек наверху) — ей ровесник. Работает он в большом магазине, в отделе одежды для мальчиков. Он из тех людей, которые могут спокойно смотреть, как через их голову другие получают повышение по службе. Например, мистер Фредерик, управляющий, начинал за одним с ним прилавком. Миссис Н. кажется, что поскольку мистер Фредерик и ее муж определяют ход ее жизни, — ей кажется — как бы это сказать? — что ее сердце превратилось в клетку и что она не может вырваться из нее. Пожалуй, «клетка» — не то слово, потому что, как ей и впрямь кажется, ее окружают не прутья решетки, а запах. Она именно так и думает: в буквальном смысле — запах. Запах не сильный, порой едва слышный, но он стоит здесь всегда, а в субботу и воскресенье вырывается наружу, сильный, чувственный, жгучий. И тогда, охваченная беспокойством, она встает и, безотчетно следуя за ним, обходит весь дом до тех пор, пока не найдет, откуда он идет. А когда находит, стоит, как вкопанная, не в силах вымолвить ни слова. Муж поднимает к ней взгляд и говорит, что ей надо отдохнуть.

Мистер Н. ростом пониже ее; даже пониже большинства людей. Под мохнатыми гусеницами бровей его большие, синие, исполненные удивления глаза таращатся, словно он стоит на цыпочках. Лицо широкое, смуглое, хотя оно и посветлело с тех пор, как он вернулся с войны; низкий, обезьяний лоб, на голове — шапка черных кудрей. Кажется, что его широко открытые глаза говорят от изумления, хотя на самом деле губы его почти ничего не произносят. Его изумляют товары, которые он продает, покупатели, которых он видит, женщины, которых он встречает; его жена, его дети. Изумляет, что он вот уже пятнадцать лет женат, изумляет то, что произошло с ним во время войны. Есть только одна вещь, которая его не изумляет.

Когда он вернулся с войны, она с облегчением увидела, что он постарел не меньше ее. Теперь его кукольные, пристально вглядывающиеся во все глаза, такие детские и такие удивленные, смотрели на нее с отупением, типичным для тех, кто начинает стареть. Он походил на человека, который собирается жить, не рассчитывая ни на чью доброту, кроме своей. Одно хорошо — думала она с удовольствием, с жалостью и той злобой, что приходит, когда многие годы целыми днями возишься с детьми… Одно хорошо — думала она — за тобой не будут увиваться девчонки. В прежнее время девчонки в магазине сходили по нем с ума. И он тоже сходил по ним с ума. Но и только. До того как она вышла за него замуж, она сделала бы все что угодно, чтобы вырвать его у них; а как только вышла, ей стало все равно. Но над ним был верный контроль — его магазин. Война была ненавистна ей тем, что и она сама, и магазин утратили над ним власть, и каким он был на войне, она не могла себе представить. Что же случилось с ним во время войны? Он рассказал ей все, но наверняка было что-то еще? Он вернулся домой. Она видела, как сошла с него корка, покрывшая его кожу в Италии и Африке, увидела, как из-под нее вышел другой, бледный человек.

— Я вот, бывало, думал, — обыкновенно начинал он.

Думал! Подумать только, у него было время на размышления. Пять лет она ходила за детьми, готовила, убирала, штопала, стояла в очередях, а он вернулся домой и сообщает, что он, бывало, «думал». И что же это за блестящая «мысль»? «Пять лет нашей жизни», — говорил он. Боже милостивый, и это называется «мыслью»? Нельзя терять времени, говорил он, надо взять от жизни все, что можно. Ее звали дети, и она охотно уходила из комнаты. Нечего удивляться, что у него ничего не ладится в магазине, раз это называется у него «размышлением».

Отправляясь за покупками, она слушала, что говорили другие женщины. Женщина из соседнего дома:

— Обленились они. Позабыли в армии, что такое жизнь. Слоняются да ищут друг дружку, как псы. Не беспокойся. Утихомирятся.

Глазами, а то и словами другие женщины говорили:

— Бьюсь об заклад, у него была другая. Они просто ошалевают от воспоминаний. А у тебя что, чистая совесть?

Ей почти хотелось, чтобы у него была другая, и почти хотелось, чтобы у нее самой была нечистая совесть.

Он был хорошим мужем. По субботам после обеда она отправлялась за покупками, а он оставался дома смотреть за детьми. Уходя, она по обыкновению отдавала массу всевозможных распоряжений, чтобы, вернувшись, проверить, какие не выполнены. Его всегда можно было в чем-то упрекнуть — это было одним из тех моментов, что доставляли ей удовольствие. Однажды в субботу, возвращаясь с покупками, она, подойдя к калитке, заметила, что свет не горит. Занавески не спущены.

Темень в прихожей. В доме ни звука. Воздух недвижен. Пальто на вешалке, эти прикрытые двери комнат, эта тишина — все говорило, что дом поглощен сам собой. И тут… сердце у нее екнуло. Она в чужом доме. Здесь совсем другой запах, чем у нее. Она ступает по натертым другой женщиной полам. Она потянула в себя воздух, и от нового, щекочущего запаха, который мог исходить от какого-нибудь неприятного цветка, от цветка чеснока, у нее вздрогнули ноздри. Она отворила дверь в гостиную и в первый раз шмыгнула носом. Запах шел не отсюда. Она направилась к ведущей на второй этаж лестнице и снова шмыгнула носом, но и здесь запах слышался слабее. На какой-то миг ей показалось, что в доме находится другая женщина, и, открывая дверь столовой, она ожидала, что увидит, как она сидит там, благоухающее создание с голыми руками, на которых видны следы прививки, и жаркими коленями под цветистой тканью, сидит и красит ногти. Но столовая была пуста. Запах усиливался по мере приближения к кухне. Может, он выкупал собаку или почистил всю медь. Она открыла дверь в кухню, и этот дикий запах так и прянул ей навстречу.

— Где у вас тут свет? — крикнула она.

Свет в кухне давно померк. Он сидел за кухонным столом, перед ним — коробка масляных красок, большой палец продет сквозь пеструю палитру. Он писал небольших размеров картину, на которой была их кухня с сушилкой для посуды и раковиной. Поодаль, наблюдая за ним, стояли безмолвные дети. Даже не взглянув на нее, он продолжал работать.

— Ш-ш, — сказала старшая, когда мать пошла положить на стол сумку. — Не толкай его.

Дети придвинулись поближе, заслоняя священную фигуру отца, который без предупреждения, так неожиданно и великолепно обратился к художеству.

— Гляди, — сказали дети. Они развернули свернутые в трубку наброски военного времени: карандашные рисунки, портреты солдат акварелью, зарисовки пирамид, песчаных дюн, итальянских городов. Она не могла говорить.

— Ты мне ничего не сказал, — пробормотала она.

С испугом взирала она на эту тайную жизнь своего мужа. Удивленное выражение исчезло с его лица. Вид у него был решительный, пристыженный и неестественно горделивый.