Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

— Звягин! Давай ракету!

Звягин вскинул ракетницу и выпустил в небо зеленую ракету. Сразу заработали оба «максима». Когда цепь приблизилась примерно на сто шагов, Нелюбин дал команду открыть огонь и трем ручным пулеметам. По всей траншее захлопали винтовки, часто затараторили ППШ.

— Ребята! Держаться! — закричал Нелюбин. — Танки пускай проходят! Отсекай пехоту!

Позади, в овраге, разом захлопало, и тяжелые мины со свистом стали перелетать через головы штрафников и падать точно в цепях атакующих. Минометчики стреляли со знанием дела. Сразу поредели цепи. Остановился еще один «гроб», будто уткнувшись в воронку. Но крупнокалиберный пулемет на нем не умолкал. Пули щелкали по брустверу, по березовым пням. То справа, то слева слышались крики раненых. Живые оттаскивали тела убитых, чтобы не мешали во время боя. Уносили раненых.

Цепь продолжала продвигаться вперед. По мере ее приближения минометчики меняли угол прицела. Мины вырывали из цепей сразу по нескольку человек. Но немцы упорно шли вперед. В характере их атаки многое было необычным. Нелюбин это отметил сразу: вопреки тому, что он видел уже не раз, они не утаскивали раненых. Когда до траншеи осталось метров восемьдесят, немцы начали сбрасывать с себя шинели. Теперь, последние десятки шагов, они бежали налегке.

Минометы прекратили огонь.

Нелюбин, оценивая обстановку, успел заметить, что стреляет только одно ПТО, что артиллеристы и бронебойщики остановили T-IV и теперь добивали его. Угловатая стальная коробка стояла метрах в тридцати от НП, немного развернувшись, и медленно разгоралась. Покинул ли машину экипаж, Нелюбин не видел. Подбитый танк со всех сторон обтекали пехотинцы, видимо опасаясь взрыва боекомплекта и горючего. Теперь железная коробка танка для них уже не служила ни защитой, ни огневым усилением.

Вырвавшаяся вперед «пантера» тем временем перевалилась через траншею метрах в пятнадцати правее. Туда Нелюбин послал Звягина с двумя противотанковыми гранатами. На линии окопов, чего больше всего боялся Нелюбин, она не задержалась. Видать, экипаж понял, что, под прицелом уцелевшего ПТО им не до «утюжки», и, ревя мотором, танк пополз прямо на выстрелы «сорокапятки». Но в это время сзади и с боков в «пантеру» полетели гранаты и бутылки с КС, и через мгновение корма ее окуталась дымом, по броне побежал огонь. Боковой башенный люк открылся, и оттуда пулей, как мышь из горящей копны, выскочил танкист. Его тут же кинулись ловить. Обступили, навалились, подмяли.

— Рот-та! Примкнуть штыки! — закричал Нелюбин. Он уже стоял на бруствере. Как вылезал из окопа и каким образом вместо ППШ в его руках оказалась винтовка с примкнутым штыком, он не помнил. Действовал машинально. — В атаку! За мной!

Он знал, что поднимутся все. Потому что все понимали: это их последний бой. Другого не будет. Наступил именно тот момент, когда надо проявить себя в деле и атаковать решительно, вкладывая в бросок все силы, всю ловкость и всю ярость.

Когда сходились, Нелюбин успел заметить, что на мундирах немцев не было погон и знаков различия. В какой-то момент его обогнали сразу несколько человек. Среди них он увидел Каца. Бывший младший политрук держал перед собой винтовку с примкнутым штыком, и в его лице было столько решительности, что Нелюбин понял: поднялись все.

Вся Третья рота по приказу старшего лейтенанта, которого только накануне назначили ротным командиром, быстро покинула траншею и ячейки и, не соблюдая никакого строя, группами по нескольку человек, ринулась навстречу немецкой цепи. В рядах атакующих бежали даже легкораненые. Они знали, что их дело уже сделано, что можно переждать схватку в траншее, что после боя их в любом случае отправят в тыл, за Днепр, где произойдет для них самое главное — будет снята судимость. Но знали они и то, что, если контратакой не удастся отбросить немцев назад, они ворвутся в траншею. Судьба давала им еще один шанс выжить, но, по парадоксу войны, выжить означало для них идти на смерть.

А дальше произошло то, что всегда происходило во встречном штыковом бою. Рев сотен глоток, глухие удары, хруст, вопли умирающих, скрежет металла по металлу. Никто не думал отступать. У одних был приказ: сбросить русских в Днепр. У других: любой ценой удержать плацдарм. Никому из них судьба не оставила выбора.

Ночью на плацдарм переправился батальон капитана Лавренова, состоявший из остатков Третьего стрелкового батальона, двух маршевых рот пополнения и артдивизиона усиления. Немцев потеснили. Вперед бросили остатки штрафного батальона. А утром начала переправу дивизия.

Но основной прорыв произошел все же не здесь. И слишком поздно немецкое командование перебросило танковую дивизию и пехотные части СС на направление главного удара, поняв наконец, что плацдарм на этом участке «Восточного вала» всего лишь тактический ход русских, отвлекающий маневр.

Над бруствером качнулась и замерла едва различимая тень человека. Он стоял в ячейке, всматривался в черный расплывчатый силуэт леса. Что он там хотел увидеть, понять было трудно. Почти невозможно. Трассирующая пуля калибра 7,92 пролетела над нейтральной полосой, над порванными заграждениями и остовом сгоревшего бронетранспортера. Человек не видел, но он почувствовал, в какой-то миг ощутил в пространстве ее присутствие, стремительный и беспощадный полет. Пуля разбила комок сырой земли на бруствере, немного изменила траекторию и скользнула над плечом, только слегка задев погон с тремя звездочками. Старший лейтенант обернулся и увидел лишь фиолетовую точку в ночи. Она все выше и выше поднималась над землей. Завораживала его взгляд. И вдруг он тоже ощутил свое кромешное одиночество среди этой необъятной ночи. Среди войны. И понял, что теперь, в обозримом будущем, о котором на фронте лучше не задумываться, вряд ли кто его разрушит. Кроме пули.

— Воронцов! — послышалось из узкой щели низкого лаза в землянку. — Ты где? Давай к столу! Все уже готово!

И стоявший в ячейке вдруг вспомнил, что сегодня у него день рождения. Но сколько ему исполнилось, вспомнить так и не смог. Ему казалось, что он прожил уже тысячу лет. Да, тысячу лет, два года и полтора месяца. На этой проклятой войне. А другой жизни у него и не было. В сущности, она когда-то была. Но он не мог ее вспомнить.

Фиолетовая точка поднялась над лесом, который уже почти слился с небом, но глаз, привыкший к темноте, все же мог различить ту черту, смутную грань, которая их разделяла; и именно там исчезала трассирующая пуля. Он знал, что она еще вернется.