Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

Солдаты вышли к просеке, по которой тянулась хорошо наезженная проселочная дорога. По всей вероятности, где-то неподалеку находилась деревня. Пошли вдоль дороги и вскоре догнали повозку. В телеге с разболтанными колесами, которые выписывали по сырому песку замысловатые вензеля, сидели двое: старик лет семидесяти и мужчина лет двадцати пяти. Увидев солдат, они испугались. Мужчина бросился в лес, но вскоре был остановлен несколькими выстрелами поверх головы. Когда его привели, Бальк заметил, что он был не в себе. Но не потому, что напуган встречей с германскими солдатами и стрельбой. В лице его, в осанке и выражении глаз было нечто, что свидетельствовало о том, что им давно владело глубокое душевное расстройство. Старик тоже пытался объяснить унтер-офицеру, сразу сообразив, что командует цепью именно он, что его спутник побежал в лес не потому, что он боится солдат, а потому что он болен.

— Кранк! Ер ист зер кранк, пан офицер! — твердил старик и пытался ухватить односельчанина за руку. Возможно, тот доводился ему родственником, может, даже сыном. Но вестфалец был непреклонен. Он приказал обыскать задержанных и повозку. Повозку пришлось осматривать Бальку. В ней ничего, кроме топора и пилы, не было. Правда, под подстилкой из слежавшейся соломы Бальк обнаружил немецкую фляжку. Вначале он хотел сделать вид, что не заметил ее, но потом все же вытащил и протянул унтеру. Тот вскинул брови и толкнул фляжкой в грудь старика:

— Откуда это у тебя, старик? — спросил он по-немецки. — Ты партизан? Ты убил германского солдата и теперь носишь его фляжку? Это твой трофей?

— Они «гориллы»! Посмотрите на их лица! — заговорили обступившие повозку солдаты.

— Это они взорвали состав!

— Они убили наших товарищей!

Бальк вдруг почувствовал, что сейчас произойдет то, чего он всегда боялся больше всего, находясь здесь, в России. Он еще ни разу не участвовал в расправах над жителями деревень оккупированных территорий, над людьми, которых подозревали или обвиняли в связи с партизанами, в бандитских налетах. Он слышал рассказы об этих расправах и надеялся, что ему хватит дел и в окопах. А этим пусть занимаются «цепные псы» или айнзацкоманды. Пусть расстреливают СС.

— Их нельзя отпускать! — продолжали твердить солдаты.

Бальк это давно заметил: дружелюбные парни, отцы семейств, бывшие булочники и музыканты, крестьяне и учителя, попадая в подобные ситуации, очень быстро становятся просто солдатами, одетыми в одинаковую форму и объединенными примитивными правилами действий на войне. Солдат должен стрелять в противника. Как можно больше и точнее. Чтобы скорее и надежнее поразить его. Иначе в затоптанной грязи будешь лежать с разбитым черепом ты.

— Они не «гориллы», — попытался вставить слово Бальк. В конце концов, он тоже имеет право выразить мнение.

— Ты уверен? — тут же отреагировал вестфалец и посмотрел на него так, как взводный, если бы он допустил оплошность во время боя. — Тогда поручишься за них перед герром гауптманом. Интересно, как ты будешь мотивировать…

Бальк опустил голову. Как он мог поручиться? Любой русский на оккупированной территории мог быть партизаном, помогать им либо просто сочувствовать. Все это, согласно приказам командования, должно караться с особой жестокостью. Бальк знал, что любой солдат мог поступить как угодно с любым русским. Просто потом нужно было убедительно объяснить свой поступок офицеру. Обычно все сходило с рук. Поэтому многие старались просто не общаться с русскими, не иметь с ними никаких дел. Чтобы потом не чувствовать себя последней скотиной, способной на все.

Но фляжку из-под соломы вытащил и передал унтер-офицеру он, Бальк.

На лице вестфальца мерцала тень сомнения. Но в это время с другой стороны железной дороги послышалась стрельба. Вначале редкие выстрелы винтовок, а потом длинные очереди ППШ. Сомнений быть не могло, вторая группа, двигавшаяся цепью по левой стороне железной дороги, наткнулась на «горилл». К торопливым очередям русского автомата подключился еще один. И тут же рельсы на просеке взлетели в воздух вместе с огромным снопом огня.

— Они снова взорвали пути!

— К березам! — приказал вестфалец и указал винтовкой на русских. — Ты, ты, ты и ты — приготовить оружие!

Унтер указал и на Балька. Значит, ему придется расстреливать. Значит, и он, фузилер Арним Бальк, с этой минуты станет здесь, на Восточном фронте, не просто солдатом вермахта.

Он стал напротив русских. Для твердости расставил ноги. Вскинул винтовку, прижал к плечу холодный, мокрый от росы приклад. Бальку предстояло стрелять в старика. Он стоял на правом фланге отделения, приготовившегося выполнить приказ вестфальца. Старик сразу побледнел. Голова его подрагивала. Он что-то шептал и судорожно ловил трясущейся рукой с узловатыми пальцами крестьянина руку душевнобольного. Да, сомнений быть не могло, это его сын. Они похожи. Молодой вначале с любопытством смотрел по сторонам, потом тоже все понял, и из глаз его, как у ребенка, брызнули слезы.

— Пли! — скомандовал унтер.

Залп оказался громким, как будто выстрелило не отделение, а вся рота фузилеров, и мир, вся жизнь Арнима Балька, убеждения и даже мечты в одно мгновение переместились в другое измерение.

Иногда она засыпала, отключалась на несколько мгновений, и тогда ее полет становился слепым, невесомым, как случайный сон солдата, и не столь стремительным. Но это не меняло ее сути.

Глава двадцатая

На хутор Радовский не вернулся. Воронцов и Иванок прождали его дотемна. Оседлали коней. Попрощались с хуторянами.

Воронцов обнял старика Сидоришина и сказал:

— Держись, Иван Степаныч.

— Держусь, держусь, Сашок. Мне бы Стеню дождать. Тем и держусь. А там… — И старик махнул рукой.

Уже когда сели на коней, Иван Степанович взял за уздечку Гнедого и пошел проводить их до протоки.

— Передавайте поклон всем прудковским. Ты, Иванок, матери, Степаниде Михайловне кланяйся. А ты, Сашок, своим. И береги себя на войне. Теперь за тобой вон какая ватага. Зина за всеми не управится. Ты — командир. Военное училище заканчивал. Повоевал уже порядочно. И должен понимать, что войско сильно не только храбростью, а умом и хитростью воеводы.

Когда выбрались из поймы в лес и пустили коней по краю просеки, увидели впереди Нила.

— Смотри-ка, Сань, — указал винтовкой в дальний конец просеки Иванок.

— Ты давай — вперед. А я задержусь немного.

— Что, поговорить хочешь с божьим человеком?

— Хочу.

Иванок хлестнул прутом коня, погнал по краю просеки. Поравнявшись с неподвижной фигурой монаха, сдернул с головы кепку и сказал негромко:

— Здравия желаю, отец Нил!

— Здравствуй, братец. Храни тебя Господи!

Нил поднял руку, и конь остановился. Иванок дернул повод и хотел было объехать монаха, но конь стоял как вкопанный.

— Не ожесточайся. Не превращай сердце в камень. — И перекрестил Иванка.

Воронцов спешился, поздоровался. Нил протянул свою тяжелую мужицкую ладонь, неожиданно крепко пожал руку Воронцова.

— Садись, солдат, садись на коня и поезжай со спокойной душой. Ничего и никого не бойся. Так все и перетерпишь с Божией помощью. Евсеюшке поклон. Ежели силы Бог даст, навещу его. А когда, не знаю. Поезжай. Тебя уже там ждут. И дома, и в окопах. А усталость надо перешагнуть. Перешагнешь. Поезжай со спокойной душой. Судьбы не объедешь. И за ним… — Нил указал в глубину просеки, где покачивалась спина Иванка. — За ним присматривай. Головушка неразумная.

Воронцов вскочил в седло и, не оглядываясь, поскакал догонять Иванка. Хотел спросить Нила, и уже в уме приготовил вопросы, а монах сам все сказал. Будто заглянул в душу, замутненную сомнениями.

Ехал и думал о том, что услышал. Перебирал в памяти слова Нила. И вроде легче стало на душе. И усталость, как дождь, который уже прошел и не повторится, высохла на плечах и уже не давила подспудной тяжестью. О детях не спросил, спохватился он и оглянулся. Но никого уже не было в дальнем конце просеки, где минуту назад расстался с отшельником.