Иван-да-марья

А денщик Василий тогда заплакал. В лесу был полковой обоз, так он нашел повозку, спешно забрал его походный вьюк, в котором и было-то — письма, зимняя смушковая папаха, перчатки и белье, отстегнул его револьвер в кобуре и вместе с шинельным ремнем подвязал к шашке. Все справил, отнес на телегу, и солдаты попрощались с ним, перекрестились, когда его переносили. Везли медленно и до штаба полка добрались поздно, вышли офицеры и командир полка, он подошел к повозке, откинул шинель, посмотрел и сказал:

— Просто не знаю, кого теперь и назначить батальонным.

Приказали тело отправить в дивизионный обоз. Адъютант распорядился и сообщил, что в штабе оставлено завещание, в котором Косицкий просил, в случае смерти, тело его доставить в родной город, если это возможно, и там похоронить, сразу же известить обо всем жену…

— Я бы известил, — сказал адъютант, — но телефонной связи с полевым отрядом у штаба дивизии нету. Утром свяжутся с полевым госпиталем.

На рассвете он позвонил в госпиталь старшей сестре. Всю ночь мужики подвозили раненых на крестьянских телегах. Кира всю ночь работала и только легла отдохнуть, когда ее вызвала старшая сестра. И, когда она подошла к телефону, из штаба дивизии чрезвычайно вежливый человек сообщил, что ее муж, капитан Косицкий пал смертью храбрых и тело его доставлено в штаб. Кровь отлила от ее лица, она так побледнела, что старшей сестре за нее стало страшно, но сознания не потеряла. Ее усадили на койку, принесли воды, она и пить не могла — вся она дрожала от внутреннего озноба.

— Где муж? — спросила она.

— Его тело ночью доставили в дивизионный обоз.

Она оделась, ей что-то говорили, предлагали, что кто-то вместе с нею поедет.

— Нет, оставайтесь, я доеду одна.

По тому, как она одевалась и приняла от доктора необходимые бумаги, спешно написанные на бланке, видно было, что это уже совсем другой человек. Она выехала с санитаром рано утром в расположение штаба дивизии, села рядом с возницей и всю дорогу, погруженная в себя, молчала, и ездовой правил молча. Потом она его отпустила.

— Я не вернусь.

На перекрестке дороги ее встретил растерянный денщик Василий.

— Где он, Василий? — спросила она.

— Он тут, в домике у костела. Тут, сестрица.

Она отпустила ездового. Он провел ее к сложенной из плитнякового серого камня сторожке под большими старыми липами. Там было холодно, и там на каменном полу навзничь лежал убитый мой брат, с лицом, перепачканным землей, бледный, в своих запаленных сапогах и в побитой и порванной пулями, тяжелой от крови гимнастерке. Кира опустилась рядом с мужем на каменный пол, и беззвучно плакала около него, и мокрым от слез платком стирала с его лица пыль, и поправляла волосы.

За ночь он остыл, и от его худощавого тела исходил холод, тело казалось холоднее плит пола, на котором он лежал. Денщик достал ведро и, зачерпнув холодной воды из колодца, принес и опять оставил ее с ним одну. Она переменила ему рубашку, надела китель — сапог снять было нельзя — смыла раны на груди, а рубашку, подранную пулями и тяжелую от крови, спрятала в вещевой солдатский мешок, который вместе с офицерским полотенцем принес Василий. Достала она иконку — родительское, видно, благословение, — старинная иконка, небольшая, обложенная серебром, которая у брата всегда была при нем в левом, как просила мама, внутреннем кармане. Хотела положить на руки, но знала, что когда повезут, она сползет, положила в его левый карман и поцеловала его в лоб. Штабному адъютанту она сказала, что повезет тело на родину мужа. Отправились разыскивать гроб, многие приняли тут участие: молодая жена, горе, сестра милосердия, но так вышло, что в местечке готовых гробов не оказалось, доски есть, а гробовщик болен. Вернувшись к обозникам, Василий просто развел руками, а тут подошли артиллерийские офицеры.

— Да что вы, — сказал ему пожилой обозный офицер, — какой там гроб. Теперь не до того. Ну, какие на походе гробы. У нас это все, сами знаете, очень просто — в палатку завернули, и все. И кресты некогда делать, — и пожал плечами. Но тут к стоящему поодаль Василию подбежал обозный солдат и сказал:

— Что ты бегаешь да с капитаном говоришь, лучше бы у нас сразу спросил. Имеется в обозе гроб, да еще цинковый, не в вашем, конечно, а в дивизионном обозе, уже давно возят этот гроб.

— Да, был. Я найду, — сказал высокий обозный солдат и, оставив свой закипавший котелок, повел Василия. Они действительно нашли и повозку, и подводчика, белобрысого чухонца из-под Копорья.

— А нам-то что, — сказал каптенармус, узнав обо всем, — берите. Он зря повозку давно занимает, а гроб офицерский. Другой бы подводчик давно его при отступлении скинул бы, а этот, хоть и бессловесный, но упрямый карел — раз ему приказали, он и возил. Положил в него пожитки, а потом приспособил для хлебных буханок. Начальника обоза все же надо спросить.

Тот оказался высоченным и добродушным офицером.

— А, — сказал он удивленно, — подумать только, я и забыл. Ну, если не выкинули, то берите, что за вопрос. Помнится, в начале мая убили офицера генерального штаба — только что прибыл, отправился на позицию и, не доезжая до передовой линии, шрапнельной пулей был убит. Временно, по телеграмме из Петербурга от жены, похоронили его в глубоком тылу — она тогда по болезни приехать не могла. А когда приехала с цинковым гробом за телом, то место, где он был погребен, сдали немцам, и не только то место, но еще чуть ли не на сто верст вглубь отошли. Она, побывав у нас, расспросив, поплакав, вернулась к себе, а гроб, доставленный со станции, так в обозе и остался. Писали ей, запрашивали, а она не ответила.

— Чей же он? — спросил кто-то из артиллерийских офицеров. — Как звали того офицера?

Оказалось, никто и фамилии не помнит.

— Берите, — сказал начальник обоза, — в случае чего адрес вдовы в штабе дивизии можно будет узнать.

— Мы, — рассказывал потом Василий, — без нее сделали все, что надо, пригнали к костелу обозную повозку, перенесли в сторожку этот гроб, а до того кто-то мне посоветовал — я наломал липовых и дубовых ветвей под голову и еще закрыл дубовыми ветками и зелеными листьями днище гроба.

А тут суета, ведь артиллерия собиралась тронуться — уходить дальше, на назначенные позиции, в штабе началась беготня.

— Как там? — спрашивали прибывающих раненых.

— Сдерживают.

— Ну, тогда мы управимся, — сказал каптенармус.

— Я вошел, все было приготовлено — сидит по-прежнему у тела мужа, я ее не узнал, в лице, вижу, что-то изменилось, одеревенелость первая как бы прошла, а молчалива как стала. Я ей все сказал, выслушала, согласилась, мы с обозником внесли гроб и положили тело капитана. Гроб не только подошел, а был на полголовы больше, тот убитый офицер был дороднее и выше вашего брата.

Вызвали священника, тогда-то она, в сторожке, плакала, а когда отпевали, тут больше не было у нее слез, и вся она как-то затихла, вижу только, что как бы холод проходит по ее лицу. Пока отпевали, я у одного из обозников взял шанцевую лопатку и побежал за костел, в поле, взял там земли, где она чище, ну просто земли с поля взял, помню, в земле был еще поломанный ржаной колос, — и, зная, что батюшке понадобится, на лопатке земли принес.

Когда гроб запаивали, она, бледная — ну, без кровинки лицо, — глядела молча. Как запаял гроб еврей-лудильщик из местечка, его подняли, положили на повозку, а в это время уже начали сматывать телефонные провода — бой приближался, штаб дивизии отходил, и говорили, что станция забита ранеными.

Она держалась прямо и только благодарила всех: и священника, что пытался ее утешать, и офицеров, пришедших на короткое время из штаба, и обозного капитана, и сторожа, сказала даже по-польски что-то ему и заплатила лудильщику и слесарю.

— Торопиться надо — как бы отступать не стали, сестрица, — сказал Василий, а в это время вдали шла перестрелка. — Бой, говорили, перекинулся на левый фланг, куда немцы бросили подкрепление, — дай Бог до вечера удержаться.