Избранное

Свисток Лизнера подтверждает, что рабочий день закончен.

Взваливаем на плечи лопаты — они кажутся десятипудовыми — и плетемся наверх.

Строимся. Идем.

Я гляжу на широкую Дунайскую долину, на старинные замки, на воздушную черту Альп и не понимаю, что это было: бредовый сон, кошмар?

4

Трудно поверить, что все происходит наяву, но, по-видимому, это явь. Во сне никогда не повторяются в точности одни и те же картины. Мы идем по узкой, мощенной крупным булыжником дороге, минуем казарму охранников, над воротами вижу того же каменного орла со свастикой в когтях — все, что видел утром.

Знакомый зычный голос командует:

— Шапки долой!

Соблюдая строгое равнение по рядам, вступаем в лагерь — в воротах нас пересчитывают — и строем следуем до своего, восемнадцатого, блока. На повороте от нашей колонны отделяются шестеро. Они несут тела убитых к каменному зданию с зарешеченными окнами. Над его плоской трубой чуть приметно плещется бледный язычок огня.

Нас встречают старшина блока и «герр комендант». Сейчас особенно бросаются в глаза их гладкие, упитанные физиономии и чистая одежда. Старшина предупреждает, чтобы мы не расходились. На крыльце появляются те же загадочные красивые мальчики с розовыми треугольниками на куртках и брюках. Они несут бачки, ставят их в центр двора. «Герр комендант» уходит в барак и минуту спустя просовывает свою тыквообразную голову в окно:

— Хватайте!

Получаю, подходя к окну, а затем к бачку, кусок хлеба, ложку сухого, как казеин, творога, каплю повидла и полмиски так называемого кофе. Всего этого достаточно только для того, чтобы раздразнить наши голодные желудки, но что поделаешь, мы рады и тому, что дают.

Удивительно все-таки устроен человек. Еще час назад нас калечили и убивали, еще кровоточат наши ладони, а многие уже улыбаются. Неправда, что потрясенный человек лишается аппе-

170

тита. Голодный ест в любой обстановке. А смертники могут даже улыбаться — вот так, например, как Шурка Каменщик, бывший матрос.

— О чем задумался? — спрашивает он меня, подмигивая и показывая крепкие желтые зубы.

У него, как видно, совсем не плохое настроение. Мне опять приходит на ум, что и радость, в сущности, очень относительное понятие, что кусок хлеба для умирающего с голода — это уже почти счастье, но вслух я об этом не говорю.

— А ты не задумывался вначале, когда сюда попал? — отвечаю я вопросом на вопрос.

Шурка отрицательно мотает головой.

— Хочешь жить — не задумывайся. Тут кто задумывается, или сходит с ума, или сам лезет в петлю. Понял?

Пожалуй, он прав; задумаешься — и не уйдешь от мысли, что лучше самому с собой покончить, чем ждать, когда тебя сломают рельсами. Но беда-то в том, что меня и моих товарищей абсолютно не устраивает ни тот, ни другой вариант конца. Я говорю Шурке, что думаю не о смерти, а, наоборот, о жизни, о том, как интересно устроен человек.

Шурка смеется.

— Тут хоть думай, не думай, конец один. Вшицко едно кре-маториум, как скажет наш «герр комендант».

— А ты сам-то этому веришь?

Улыбка застывает на губах Шурки.

— Чудной ты какой-то.

— Ну, все-таки?

— Все-таки? — Он скребет затылок.— Да вроде и должны попасть в крематорий, вроде и нет.— И вдруг его лицо страдальчески морщится, и он шепчет: — Иной раз кажется, подойдут наши и освободят, а до той поры лишь бы продержаться… Но это только мерещится иной раз, а вообще-то нам хана, крема-ториум. Так-то!

И он опять улыбается и подмигивает мне.

Я с нетерпением жду, когда получат свои порции Виктор и Олег. Без них я никогда не ем, и они без меня тоже. Наконец они подходят, мы садимся со своими мисками в кружок. Челюсти наши работают куда энергичнее, чем это нужно для того, чтобы покончить с нашими мизерными порциями. Только Шурка, выпив кофе, не торопится приступать к остальному. Мы уже все проглотили, а он еще перекладывает’ в пустую миску творог, повидло и, к нашему удивлению, все это куда-то уносит.

Через полчаса, умывшись, мы проходим в шлафзал и засыпаем как мертвые.

171

Пробуждение было неожиданным. Слышу «ауф» и не пойму, в чем дело,— мы ведь только что легли. Пытаюсь встать и не могу.

— Костя,— наклонился ко мне Олег,— подъем!

Пробую снова подняться, но руки и ноги не повинуются.

— Ауф! — доносится опять от дверей.

— Витька,— встревоженно произносит Олег,— с Костей что-то.

Виктор опускается передо мной на колени. В его больших черных глазах испуг.

В третий раз раздается команда «поднимайся». Я делаю третью, отчаянную попытку, но только чуть-чуть приподнимаюсь. Друзья подхватывают меня и ставят на ноги. Это очень кстати, потому что рядом появляется старшина с хлыстом. Впереди него кареглазый мальчик, один из красивых прислужников наших надзирателей.

— Янек,— говорит старшина мальчику,— объяви новичкам, что режим в лагере не меняется и по воскресеньям.

Убедившись, что все встали, старшина уходит. Мы занимаем очередь в умывальную. Проходя мимо окна, вижу на дворе Шурку и «герр коменданта». Шурка юлой вьется около уже принесенных с кухни бачков, выравнивает их, сдувает с крышек невидимую пыль. «Герр комендант» что-то говорит ему, снисходительно улыбаясь.

После умывания чувствую себя сразу лучше. На завтрак получаем по маленькому черпаку мутно-белой водицы, которую здесь почему-то называют супом. Едва успеваем ополоснуть котелки, как раздается команда строиться. Почти одновременно бьет колокол — сигнал на поверку.

Строимся во всю длину двора. Нас пересчитывают вначале мальчики, потом «герр комендант». Является старшина блока. На нем черный, хорошо отутюженный френч и синяя фуражка. Из-под френча виднеется тонкое белье.

Пройдясь вдоль строя, старшина рявкает:

— Шапки долой!

Когда мы снимаем наши блинообразные шапки, рявкает снова:

— Шапки на голову!

Затем опять «долой» и опять «на голову». Так повторяется в быстром темпе раз двадцать. Задача становится ясной: надо, чтобы при опускании шапки к бедру раздавался один хлопок. Покончив с этим, старшина подзывает к себе Янека и приказывает объяснить нам значение других его команд: «Стоять смир-

172

но», «Выровняться», «Глаза прямо». Практикуемся в исполнении этих команд.

Но вот во двор из общего лагеря (наш блок считается карантинным) вбегает запыхавшийся писарь. Мальчики, «герр комендант» и писарь пристраиваются к нам. Звучит: «Мютцен аб!» — и все замирает. По ступенькам неторопливо поднимается наш вчерашний палач, высокий белокурый эсэсовец.

Старшина кричит: «Ахтунг!» — поворачивается и, не доходя трех шагов до эсэсовца, рапортует:

— На блоке номер восемнадцать триста двадцать пять человек. Триста девятнадцать в строю, в том числе блокперсонал и я, и шесть умерших в ночь. Итого…

Эсэсовец не дает ему закончить:

— Кого это триста двадцать пять? — медленно выговаривает он, щуря глаза.

Видим, как трепещут пальцы вытянутых по швам рук старшины.

— Простите, блокфюрер, не человек, а заключенных,— тихо произносит он.

После поверки из строя выходят только писарь, «герр комендант» и мальчики. Мальчики идут в барак — Янек на левую половину, Мишель на правую — и принимаются за уборку: натирают полы, смахивают пыль, протирают до блеска стекла — все это нам хорошо видно через открытые окна.

Мы ждем команды «разойдись», но старшина дает другую команду:

— Новичкам стоять, остальные могут сесть.

Черт бы его побрал! Что ему от нас еще надо?

— Повторяйте за мной,— приказывает он: — Блокэльтестер Адольф Штрик… Ну?

Мы повторяем. Старшине не нравится. Мы повторяем еще раз.

— Хорошо. Штрик — это я. Дальше. Блокшрайбер Макс Тульчинский.

Очень приятно. Повторяем. Кто еще?

— Блокфризер Ярослав Виктава.

Повторяем. Старшина поправляет нас: «Не Виктйва, а Вйк-тава». Тянем хором: «Виктава». Всё?

— Еще раз, сначала,— требует Штрик.

Занятие как будто безобидное и даже небесполезное: неплохо знать на всякий случай имена эсэсовских пособников,— но ноги начинают ныть, спина тоже, и это делает нас невнимательными.