Живым приказано сражаться

— Это — Гурилов. Из Тамбова. Единственный танкист в нашем походном таборе.

— Божественно. Двое моих бойцов сейчас в охранении. Кстати, сержант, среди них и Готванюк. Тот самый…

— Что-что? Готванюк?! Он-то откуда вынырнул, чмыр болотный?!

— Только так, о прошлом с ним ни слова, понял? Ни сейчас, ни потом. Свою вину он уже осознал и еще искупит. Судьба и так уже наказала его.

— Его? Судьба? Да не судьба! Это я сам его… сейчас же.

— Все, Николай, все!

— Неужели простил? Это же он тогда…

— Знаю.

— Ну, смотри…

— Всем остальным: поступаете в мое подчинение. Дисциплина строжайшая. Только в дисциплине спасение каждого из вас и всей нашей группы. Мать, — обратился он к старухе, которая лишь изредка выглядывала из соседней комнаты. — Ты нас чаем угостишь? Если можешь, конечно.

— Таких женишков и супом угощу. Давно у меня столько хлопцев не гостило, — заулыбалась хозяйка. Улыбка была доброй и на удивление молодой. Кому и когда пришло в голову посчитать ее сумасшедшей?

— Мы принесли с собой консервы. Три банки ради встречи пожертвуем. На ужин и отдых у нас два часа. Выступаем в половине второго.

— Что, прямо сейчас, отсюда? — удивился Крамарчук.

— Помнишь, как погиб старший лейтенант Зотов? Кругом засады. К утру нам нужно вырваться из этого района. А сделать это можно только марш-броском километров на двадцать. Ночью. О том, что мы в окружении, — забыть. Считаем себя группой, заброшенной в тыл врага для выполнения особого задания. Нападать будем на обозы, колонны автомашин, сельские гарнизоны, избегая при этом любых открытых боев, а значит, и серьезных потерь.

— Забросить-то нас забросили, вот только подготовить для таких маневров забыли, — проворчал Вантюшин, тридцатилетний крепыш с багрово-красным, будто обожженным, лицом. — И тебе, командир, надо об этом помнить. Мы про твои лихачества наслышаны. Однако ты — кадровый. И действительно подготовленный…

— Готовить, красноармеец Вантюшин, будем сами себя. Война устроила нам ускоренные курсы, — мрачновато улыбнулся Громов. Он знал: рано или поздно кто-то напомнит ему, что от них, обычных красноармейцев, нельзя требовать чего-то необычного в этом рейде. — И давайте договоримся: если кто-то чувствует, что не сможет действовать так, как я предлагаю, лучше скажите сразу. Пробивайтесь в одиночку, неволить не буду. Но вольница эта — до половины второго ночи. С половины второго вы — бойцы группы, и поступать я буду по законам военного времени.

— Круто, — вырвалось у кого-то.

— Зато надежно. Хочу, чтобы вы поверили в себя. Чтобы поняли: не мы должны дрожать здесь, в тылу врага, наоборот, это враг должен ежеминутно вздрагивать, зная, что мы у него за спиной и что даже Богу неизвестно, где мы окажемся через час, по какому объекту или колонне нанесем удар. И в этом наше преимущество. Вот так. Все, готовиться!

53

Громов вышел из хаты, постоял у двери, прислушался. Метрах в двадцати от ворот, в кустах, должен был сидеть Литвак. Но что-то его не слышно. «Там ли он? — вдруг усомнился лейтенант. — А вдруг дал деру? Да ну, что ты? Брось…»

Пригнувшись, Громов проскочил к воротам, прислушался.

— Литвак!

— Здесь я, — негромко отозвался Федор из кустов. — Все нормально.

— Через полчаса тебя сменят.

Он обошел дом и чуть было не столкнулся с Готванюком. Тот сидел за углом хаты, между кустиком и стеной, положив автомат на колени.

— Все тихо, Готванюк?

— Да вот, смотрю. И чем больше смотрю, тем больше мерещится всякое.

— Главное, не усни.

— Не способен спать. После того, как расстреляли моих, еще ни разу не уснул. — Они говорили тихо, почти шепотом, при этом оба зорко осматривали едва освещенный сонным месяцем реденький садик, огород, сарай, стожок…

— Что, вообще не спал?

— Кажется, нет. Не могу. Разучился, что ли?

— И даже не хочется?

— Стараюсь. Глаза закрываю. Но тогда еще хуже. Тогда я опять вижу все то, что произошло тогда… Боюсь, что не выдержу, сойду с ума.

— Ничего, вот пойдем к фронту… Другие места, другие люди. Бои, стычки… Легче будет. Самое страшное для тебя, Готванюк, уже позади. Так и скажи себе.

— Ты так думаешь, лейтенант? Но я тебя очень прошу: если почувствуешь, что я действительно свихнулся, пристрели меня. Или пошли на такое задание, чтобы на верную смерть. Это я тебя по-человечески прошу.

— Странные у вас просьбы, красноармеец Готванюк, — перешел на официальный тон Громов. — Будьте внимательны. Через полчаса вас сменят.

— Не надо, лучше тут побуду, — отрешенно ответил тот.

«Хорошо, что я не погубил этих людей, — облегченно как-то подумал лейтенант, возвращаясь к расшатанному, полуобвалившемуся крыльцу дома. — Но будет еще лучше, совсем прекрасно, если удастся провести их живыми к фронту. Нужно оставаться человечным. С каждым днем оккупации все больше будет появляться людей изверившихся, оступившихся, затравленных страхом и безысходностью своего положения.

Это слабовольные люди, но коль уж не смогли воспитать их настоящими мужчинами, — думал он, оглядывая с крыльца местность и машинально прикидывая, как лучше было бы держать оборону, если бы немцы действительно выследили их — значит, не имеем права отрекаться, презирать их, затаптывать в землю. Кто-то же должен попытаться спасти хотя бы небольшую часть этих окруженцев, дать им последний шанс остаться людьми, верными присяге солдатами, патриотами…»

54

И село, и лес казались на удивление тихими, умиротворенными. Ярче возгоралась луна, четче начала проявляться между фиолетовыми разводами туч россыпь Млечного Пути; где-то в ближайшем болоте или в пруду изощрялся на все голоса лягушачий хор. И даже зарево, охватившее всю западную часть неба, не вызывало никакого ощущения тревоги. Оно казалось отблеском раннего восхода или позднего заката.

Откуда-то справа вдруг послышался топот копыт. Громов выхватил пистолет и, придерживаясь рукой за перила, присел на крыльце. Кусты напротив тоже зашевелились. Видно, всполошился Федор Литвак.

Конь был без всадника. На шее у него мотался хомут, сбоку змеились постромки. У кустов он тихонько заржал, но, почуяв дух человека, испуганно захрапел и, изгибаясь всем телом, видно, пытаясь избавиться от сбруи, понесся дальше. Откуда он сбежал, что случилось с его хозяином и сколько дней он носится так — этого уже не узнает никто.

Громов поднялся, сунул пистолет в кобуру и прислушался к тому, что происходило в хате.

— Может, и хорошо, что поведет этот лейтенант, — услышал он голос то ли Вантюшина, то ли Гурилова — еще плохо различал их. — Старший лейтенант наш сам растерялся. То говорил: «Все, выступаем!», — то откладывал еще на день, а то дня на два исчезал.

— Этот камандыр — сэрьезный, — басом пропел Гайдулиев, лейтенант узнал его по произношению. — У него характер есть. У Зотов характер не был. Зотов хороший парень, но слабый камандыр, да…

— Зато при старшем спокойно было. А с этим сорвиголовой вы еще хлебнете лиха.

— С этим сорвиголовой мы, наконец, снова почувствуем себя солдатами, — резко ответил Крамарчук. — Особенно ты, Гурилов. Это многое значит: кто ведет тебя в бой, с кем ты рискуешь и с кем умираешь.

«А что, Крамарчук прав, — подумал Громов, как будто сказанное сержантом к нему лично не относилось. — Это всегда важно: с кем идти в бой, кто рядом с тобой в окопе или доте и, может быть, даже — с кем тебя ведут на расстрел. Просто мы об этом редко задумываемся. Но чувствуем, понимаем…»

Ему приятно было слышать доносившиеся из дома хрипловатые голоса, приятно было осознавать, что снова рядом бойцы, а значит, предстоит еще много пройти и многое изведать, познать радость маленьких солдатских побед и горечь огромных человеческих страданий.