Живым приказано сражаться

— Лес уже прочесали?

— Да, но пока брали этого поляка, потеряли слишком много времени. Поляк был ранен, однако хорошо вооружен и еще не потерял способности сопротивляться.

— О таких подробностях вы могли бы и не докладывать мне, — проскрипел зубами оберштурмфюрер, язвительно улыбаясь при этом. — «Не потерял способности сопротивляться!…» Любой служащий магистрата позавидует.

— Я всего лишь объясняю ситуацию, господин оберштурмфюрер, — проглотил обиду обер-лейтенант. — Я приказал солдатам взять его живым. Они выполнили бы приказ, если бы польский варвар не взорвал возле себя гранату. Очевидно, пытался бросить ее, да не хватило сил.

— Он пытался взорвать себя вместе с вашими солдатами, обер-лейтенант. Что здесь непонятного? Именно на это у него, раненого «польского варвара», как раз и хватило силы… воли. Побольше бы таких варваров в нашей армии. Когда поляк бредил, он употреблял английские слова?

— Кажется, нет. Честно говоря, я не прислушивался. По-моему, он бредил по-польски.

— А вот это вы напрасно, милейший, — оскалил сжатые зубы оберштурмфюрер. — Ни к чему не стоит так внимательно прислушиваться, как к человеческому бреду. Ибо нет ничего более любопытного и достойного внимания, человеческого и Божьего, чем наш с вами бред, обер-лейтенант!

Окончательно сбитый с толку манерой общения и странной логикой эсэсовца, командир взвода несколько мгновений недоуменно смотрел ему прямо в глаза, представления не имея о том, как ему реагировать на сказанное и вообще как вести себя дальше. Но все же, когда оберштурмфюрер садился в машину, щелкнул каблуками и отдал честь с такой чинопочитательской лихостью, словно провожал генерала.

— Бред может казаться абсурдным только тогда, когда мы живем в нормальном мире. Но мы-то с вами оказались в мире абсурда, обер-лейтенант.

— В моих действиях было что-то не так? На самом деле поляк — известный английский шпион?

— Меня интересует не поляк, а тот, кто был с ним. Вам приходилось что-либо слышать о Беркуте? Диверсанте Беркуте?

— Диверсанте? — демонстративно напрягал не столько память, сколько мышцы грубоватого обветренного лица командир взвода. — Простите, не приходилось. Я только недавно прибыл в эти края.

— Тогда вы счастливый человек, обер-лейтенант. Беру свои слова обратно — «абсурдный мир»! Никакой он не абсурдный. Просто идет обычная война. Которая имеет свою, особую логику. А что касается лейтенанта Беркута, то о нем вы еще услышите, обер-лейтенант. А теперь уводите своих саксонских храбрецов, больше им здесь делать нечего. Этот день война им еще подарила. Точнее — простила. Как прощают страшный грех.

46

Мотоцикл стоял неподалеку от штаба, и топтавшиеся возле него водитель-рядовой и ефрейтор, очевидно, решили, что капитан вышел именно оттуда. Сам же Громов так и не понял, почему они здесь и кого ждут. Он просто подошел, молча сел в коляску и тоном, не допускающим никаких возражений, приказал:

— Водитель, мотор! Ефрейтор, на заднее сиденье!

Судя по реакции ефрейтора, он оказался здесь совершенно случайно: остановился поболтать с водителем. Но приказ есть приказ.

— На окраине села я покажу вам один дом. Как только подъедем к нему, проверьте оружие.

— Слушаюсь, господин капитан, — сразу же как-то сник ефрейтор.

Старуха, которую, коверкая русские слова, Громов спросил, где живет Готванюк, указала ему на верную примету: в конце села, в долине, напротив холма, на котором стоит ветряк. Хотя солнце уже зашло и в широкой долине, по склонам которой раскинулось село, быстро темнело, крылья этого ветряка все еще были видны издали. Андрею казалось, что где-то там, за мельницей, должна появиться и река. Однако ее не было. Каменистая долина, над которой ревматично поскрипывал крыльями ветряк, была пепельно-серой и безжизненной.

Громов приказал водителю остановиться у ворот и вошел во двор. Деревянный забор, калитка, ставни на окнах — все было украшено резьбой, все подогнано и покрашено с такой любовью, с какой может украшать свое жилье только истинный мастер по дереву. Да и сам дом Готванюка, кажется, был единственным деревянным строением в этой буквально заваленной камнем долине.

«Видно, не родился этот человек ни солдатом-храбрецом, ни предателем, а создала его природа мастером на все руки, — подумал Громов, внимательно оглядывая двор, нет ли там засады. — Однако войне совершенно безразлично, кем и для чего создавала нас природа и кем бы мы стали, если бы ее не было».

Справа, между двумя яблонями, виднелся небольшой холм свежей земли, чем-то напоминающий могилу. Впрочем, креста на нем не было. Где это видано: во дворе — и вдруг могила?

— Господин капитан! — встревоженно окликнул его ефрейтор. Громов оглянулся и увидел, что возле мотоциклистов, наведя на них винтовки, стоят трое мужчин в какой-то странной форме с белыми повязками на рукавах. «Это и есть засада! — понял он. — Сидели в ветряке». — Они требуют документы, господин капитан!

— Нам приказано проверять. Всех, — едва сумел объясниться по-немецки один из мужчин. — Мы — полиция. — И по-русски добавил: — Партизаны часто переодеваются в немецкое, так что вы уж извините, если что…

— Ефрейтор, дайте-ка ему в морду, — четко приказал Громов и, выждав, пока ефрейтор вроде бы и нерешительно, но тем не менее довольно старательно исполнит приказ, вошел в дом.

«Документ» ефрейтора подействовал сразу же, потому что полицаи отошли к ветряку и уже оттуда наблюдали за тем, что будет происходить дальше. «А ведь тоже, наверное, из окруженцев», — подумал Андрей, нащупывая в темноте коридора дверную ручку. — Докатились, сволочи. Сколько их наберется, этих предателей? Интересно, посчитает их кто-нибудь после войны?»

47

Готванюк — в грязных сапогах, заросший, исхудавший — лежал в постели и напряженно всматривался в открытое настежь окно, словно упрямо ждал кого-то.

— Встань, Готванюк. Встать!

Готванюк спокойно перевел взгляд на Громова. Ни одна жилка на его лице не дрогнула. И вставать он не собирался.

— Что, не узнаешь, красноармеец Готванюк?

— Неужели и ты у них служишь?

— Я служу у нас. Так же, как служил Крамарчук, которого ты предал, и тот красноармеец, которого замучили и распяли на дереве. Там, возле дота.

— Неужели и впрямь распяли? — переспросил Готванюк, медленно поднимаясь с койки. — Зачем? Зачем же так страшно мучить человека? Немец мне тоже говорил, что распяли, но я не поверил.

Готванюк остановился посреди комнаты и, переступая с ноги на ногу, нервно ощупывал себя дрожащими руками, словно искал чего-то.

— Лучше расскажи, как ты предал нас. И что тебе за это пообещали.

— Избивали, смертно избивали — вот и все их обещания. — Он ответил так просто и естественно, что Громов вдруг почувствовал: злость его на этого человека начинает таять. — Я думал, что вас там уже нет. А сказать что-то надо было. Ведь били бы, пока не сказал бы.

— И распинал красноармейца тоже, потому что били?

— Там не били. И распинал не я — немцы. Я из лесу сбежал. Сразу сбежал, еще когда он из пулемета отстреливался. Меня возле машины оставили, но солдат зазевался, отошел, хотел своим помочь. А тут еще из лесу кто-то по машине стрелять начал… Словно сам Бог послал мне этого самоубийцу-окруженца. Ну, я — в овраг и дай бог ноги.

— Значит, удрал, и все? И теперь они тебя охраняют? Не трогают, не бьют, даже в лагерь военнопленных не отправили? Живешь себе как ни в чем не бывало?

— Выследили меня. Ночью зашел, чтобы попрощаться со своими, вот полицаи и выследили. А потом… Жену, дочку мою, Наташку, и старуху, ту, у которой я, значится, ночь просидел, чтобы под утро сюда пойти, всех там… — кивнул он на дверь. — Всех троих…

— Что там? — не понял Громов.

— Во дворе. При мне. Почему их, почему меня не захотели, а, лейтенант? Я ж перед ними на коленях ползал. Не спасения просил, а чтобы с ними. Они же видели, что меня не расстреливают. Они все видели… Три бабы… За меня, за солдата, смерть принимают.