Живым приказано сражаться

Громов заметил, как, услышав это, Готванюк попятился к двери.

— Конечно. Он свое получил. А это мои хлопцы, познакомься. Они держали оборону по Днестру рядом с дотом. Романюк, — представил Готванюка. — А этот юноша безусый — Литвак. Храбрейший парень, — добавил лейтенант с непонятной Залевскому иронией. — Еще бы с десяток таких, и фашистам пришлось бы расквартировывать возле этого поселка целую дивизию.

— А Казимир?…

— Где Янек? — перебил его Громов.

— Отправил к Владиславу, у него спокойнее.

— Позови его. Я хочу, чтобы он услышал это от меня самого, от единственного свидетеля гибели.

— Гибели? — отшатнулся капитан.

— Он погиб в бою. Как и подобает офицеру. Это был мужественный человек.

— Я в этом не сомневался, — еле выдавил из себя Залевский.

— Майор Анджей Поморский, честь и слава ему, просил о том, чтобы я рассказал сыну о его гибели.

Оказалось, что с Владиславом у старика тоже была звонковая связь. И через двадцать минут оба — Владислав и Янек — стояли перед капитаном Залевским. Все-таки майор Поморский приучил их к дисциплине.

Рассказывая о том, что произошло, Громов все время следил за Янеком. Нет, вряд ли тот догадывался, что Казимир был его отцом. Однако чувствовалось: смерть этого человека поразила парнишку. Он привык к нему, его вниманию и, наверное, связывал с ним свое будущее.

— Почему же вы оставили его одного? — недоуменно спросил Янек, когда Громов закончил свой рассказ. — Почему не попытались спасти? Вы не имели права оставлять его одного.

— Он сам решил свою судьбу. Поняв, что обречен, майор остался прикрывать мой отход.

— Но вы же должны были спасти майора.

— Ты ничего не понял, парень. Спасти его уже было невозможно.

— Если бы вы взяли меня… я бы остался. У машины, вместе с Казимиром.

— А вот это уже было бы глупо. Но можешь поверить: если бы его пуля досталась мне, я точно так же потребовал бы от него уйти и точно так же постарался бы подарить ему несколько минут для спасения. Таков закон войны.

Какое-то время они сидели молча, потом помянули майора Анджея Поморского за рюмочкой сохранившегося у хозяина польского коньяку, и Владислав с Янеком — оба мрачные, с заплаканными глазами — пошли к себе. Громов так ни словом и не выдал, что он знает, кто отец Янека. Если Залевский считал необходимым держать это в тайне от парнишки — это его дело. Пусть разбираются по-родственному.

— Товарищ лейтенант, — прошептал Литвак, когда Громов уже засыпал. Койки Федору не хватило, и Залевский постелил ему в той же комнате на полу. — А знаете, если мне когда-нибудь придется, как этому майору Поморскому… я тоже прикрою вас. Это полицаем страшно умирать. На виселице. От своих.

— Вот видишь, кое-какой жизненный опыт у тебя уже появился, — съязвил Громов. — А теперь все: спать!

51

Кто-то из группы старшего лейтенанта, с которой Громов хотел встретиться, уже был в доме. Осторожно подкравшись садом, Андрей заметил часового. Тот притаился между стенкой сарая и стожком соломы или сена. Место часовой выбрал удачное, однако огонек сигареты сразу же выдал его. К тому же время от времени солдат покашливал.

«А ведь снять его — раз плюнуть», — с досадой подумал Андрей, высматривая, нет ли возле дома еще одного такого же стража.

Вроде бы не видно. Громов отошел в глубину сада и, неслышно ступая вдоль наполовину обвалившегося забора, подкрался к сараю.

Часовой убаюкивающе мурлыкал себе под нос.

Громов метнулся к нему и, правой рукой захватив за ствол винтовку, левой вцепился в плечо.

— Тихо, свои, — пробасил ему на ухо. Хотя от неожиданности солдат даже не сумел вскрикнуть. — Я пришел на встречу. Тебя предупредили?

— Д-да, — запинаясь прошептал горе-часовой.

— Как же ты службу несешь, разгильдяй? Ведь для немца снять тебя — одно удовольствие.

Только эти слова да еще командирский тон Громова окончательно успокоили часового.

— Виноват, товарищ командир.

— Сколько ваших пришло?

— В доме — трое. Я четвертый. А вы — лейтенант Беркут?

— Что, уже слышал о Беркуте?

— Да пацан тут у нас за связного. От полицаев наслышался. Перепугали вы их. Только и разговоров: «Какой-то диверсант Беркут объявился. Специально засланный, чтобы старост и полицаев казнить».

— Ясно. А почему вас только четверо? Где остальные?

— Беда у нас. Старший лейтенант и еще двое — погибли.

— Когда он погиб, этот старший лейтенант?

— Да сегодня утром. В соседнее село пробирался, дивчина у него там. И нарвался на засаду. Заметил ее, но поздно. А с ним двое бойцов было. Парнишка, связной наш, сосед той дивчины, слышал, как немцы кричали: «Беркут, сдавайся!» Думаю, по вашу душу пришли, засаду устроили, товарищ лейтенант.

— Видно, по мою. Ничего не попишешь. Пусть уж ваш старший лейтенант простит меня. Слушай, а фамилия его… не Рашковский, часом? Какой он из себя?

— Нет, Зотов. Чернявый такой, роста невысокого. Кажется, Зотов, так он представился. Мы-то его по званию величали — старший лейтенант. Ну а я с ним вообще редко…

— Лейтенант, а, лейтенант?! — послышался из темноты приглушенный голос Федора. — Где вы?

— Здесь я, Литвак.

— Слава Богу. Мы уже заволновались.

— Перебеги через двор, заляг в кустах, на пригорке, за дорогой. А ты, Готванюк, останешься здесь. Давай, гвардеец, веди в дом. Заждались там.

52

В просторной комнате было светло и чисто. Ее освещали почему-то сразу три лампы: одна на столе, две — на стенах, что само по себе показалось Громову праздничной роскошью; а солдаты не курили — сидели за столом притихшие, присмиревшие, словно дети, ожидающие, когда появится мать и поставит перед ними пирог.

— Крамарчук?! — вдруг изумился лейтенант. — Сержант?! Ты?!

— Ну?! — медленно, словно загипнотизированный, поднимался из-за стола Крамарчук. — Да ну?! Комендант! Дорогой ты мой! Во спасение души! Я уж думал, никогда больше не свидимся!

— Да что я, Крамарчук? Ты откуда взялся? Там, в доте… записка эта.

— И записка была, все было… Схватили меня в этой бетонной коробке. Раненого. И в больницу, под нож. А я очухался немного и рванул оттуда, как с того света.

Ростом Николай был чуть пониже Громова, в плечах поуже, в движениях — резче и суетливее. Но все же сходство их сразу же бросилось в глаза, и повскакивавшие бойцы удивленно завертели головами, поглядывая то на одного, то на другого.

— А я думаю, чего это старик, тот, что к деду Вишняку приходил, ни с того ни с сего оскалился на меня: мол, не признаешься… И уже тогда понадеялся: «А вдруг он меня с лейтенантом нашим лицами поменял?» — Крамарчук уже освободил Громова от объятий, но все еще пританцовывал вокруг него, возбужденно выкрикивая каждое слово с неподдельным ребячьим восторгом.

— Лучше скажи, как твои раны?

— Что раны?! Осколки хирург сразу же выудил. Ну а так на мне все заживает как на собаке. Зализываю.

— Братцы, так это же лейтенант Беркут! — только теперь подал голос часовой, скромно остановившийся у двери. Снова уходить на пост ему не хотелось.

— Что, правда?! — оживились бойцы. — Неужто объявился? Так о вас же полицаи легенды сочиняют!

— О легендах потом. У нас мало времени, — успокоил их Громов. — Сразу же объясню: фамилия у меня другая. Но, пока будем в окружении, для вас и для всех остальных я — лейтенант Беркут. Только так. Представьте своих людей, сержант Крамарчук, — совершенно неожиданно для такой встречи вдруг перешел он на официальный тон.

— Понял, комендант. Вот они все, гайдуки мои. Этот, часовой который, — лучший красноармеец во всей действующей армии, Вантюшин. А вот этот Илья Муромец, — тронул за локоть приземистого колченогого мужичка, которому, как показалось Громову, уже перевалило за пятьдесят, — Гайдулиев. Чем-то Абдулаева нашего напоминает. Помнишь его, комендант?

— Помню, Крамарчук, помню, — тяжело вздохнул Андрей. — Всех помню. Каждого.