Операция «андраши»

Впервые за много часов Корнуэлл заговорил!

— Это Бешеновский монастырь. Но здесь теперь никого нет.

— Кто это сделал?

Корнуэлл ничего не ответил.

— Но ведь была же какая-то причина? — вмешалась девушка. Ее голос стал пронзительным.

— Разумеется. Тут были партизаны.

— В таком случае… — начала она, но Корнуэлл оборвал ее, внезапно закричав:

— Нет, говорю вам, это не оправдание! Это не причина! Ведь начали они! Они первыми… — Он словно декламировал давно заготовленные фразы.

— В чем дело, Ник? — сердито спросил Митя.

Он ответил «не знаю», но это уже не было правдой. Он знал. Он понимал все — до последнего слога.

Прислушиваясь к приближающимся шагам Боры, он с облегчением подумал, что они хотя бы не видят, какие у них лица.

Бора объявил равнодушно:

— Никого и ничего.

Он словно уже ушел от них. Митя спросил:

— А ближайшие посты?

Бора неопределенно махнул в сторону равнины.

— В получасе ходьбы отсюда. Венацкая каменоломня. Камни для Митровицы. У них всегда там двое-трое солдат. Поднимаются туда из Емельянова Двора. Но они вокруг не ходят.

Они пошли за ним в темноту, спотыкаясь, поднялись по двум-трем ступенькам и очутились среди кромешного мрака. Бора чиркнул спичкой. Их тени заплясали по четырем стенам. Затем Бора нашел лампу, и замигал желтый огонек. При его свете они разглядели в углу большую печь. На полу лежала солома, на которой когда-то спали.

Митя начал сгребать ее в кучу.

— Мы растопим печь. Дров тут на месяц хватит.

Они следили, как он, открыв дверцу, затолкал солому в топку. Совсем как Юрица в крестьянском доме на той стороне реки, хотя все остальное было теперь другим. Едва Митя поджег сухие стебли, как изо всех трещин в широком брюхе печи повалил дым.

— Эй! — крикнул Митя. — Дайте-ка мне глины!

Они задирали ноги. Митя соскребал глину с их подошв и замазывал трещины. По серой поверхности за его пальцами тянулись темные полоски. Мало-помалу ему удалось справиться с дымом. Они скорчились на устланных соломой плитах среди желтого тумана. Глаза щипало, в горле першило. Митя вышел за дровами и вскоре вернулся с охапкой поленьев. Через некоторое время, прижав ладонь к шершавому боку печи, Том почувствовал легкую теплоту. Заметив его движение, Андраши протянул руку и тоже потрогал печь. Потом примирительно кивнул:

— Где есть тепло, там есть и надежда, не так ли? Он все еще не утратил способность шутить. И Тому это понравилось — понравилось, что он не хнычет. Андраши спросил:

— Не скажете ли, молодой человек, что мы, собственно, тут делаем?

Остальные разошлись — кто за чем.

— Мы собираемся пересечь эту равнину… Равнину, которую мы видели с гребня. — Он засмеялся, но не злобно. — Жалеете, что вообще пустились в путь?

Андраши заложил руки за голову и вздохнул:

— Естественно, мне не следовало этого делать. Есть ситуации, которых разумный человек обязан избегать. Конечно, я виню себя…

— А капитан винит себя. Так что вас тут двое этим занимается. — Он пошарил в левом грудном кармане своей форменной куртки и убедился, что, пожалуй, ему удастся свернуть сигарету.

— Существуют ситуации, — говорил Андраши почти благодушно, — когда методы достижения цели приходят в противоречие с этой целью. Вы к чему-то стремитесь. Возможно, к чему-то весьма хорошему. Даже замечательному. А затем… затем вы начинаете действовать. И мгновенно оказываетесь в положении, когда достигнуть желаемого можно только… только, повторяю, если вы откажетесь от всех благих намерений.

Сигарета, собственно, не заслуживала такого названия — жалкая трубочка оберточной бумаги с двумя-тремя волокнами высохшего табака. И тем не менее это, несомненно, была сигарета. Он поднес к ней спичку и затянулся жутким дымом. Выдыхая его, он все-таки сумел задать Андраши вопрос:

— Это сигарета или нет?

Андраши улыбнулся:

— С моей точки зрения, нет.

— А с моей — да. Значит, вся соль в том, какую позицию вы занимаете. Как вы смотрите на вещи.

Вошел Бора с пленными, отвел их в угол и снова связал им руки и ноги. Том продолжал:

— Вам не следовало бы мешаться во все это. Вы ведь ни во что такое не верите, так?

Он заметил в глазах Андраши насмешливый интерес.

— А, так, значит, теперь в эту войну уверовали вы?

— Неважно, во что верю я. — Он даже сумел усмехнуться в лицо Андраши, испытывая к нему почти благодарность за его слова. — Я ведь вообще никакого значения не имею, — весело соврал он без малейшей злости. — Но вы-то… вы-то объявитесь одним из спасителей мира, верно? Уж вы-то выживете, кто бы там ни погиб. Вы такой. Да вы же об этом книгу напишете, и не одну.

— Вполне возможно, сержант… если я все-таки уцелею.

— Конечно, уцелеете. Мы об этом позаботимся, можете не беспокоиться. Ведь это наша работа, так? — Он слушал себя с удовольствием. И подумал, что раньше так, пожалуй, никогда не бывало.

Однако Андраши уже повернулся к входящей Марте. Она быстро прошла мимо отца и села рядом с пленными. Когда она заговорила с офицером по-венгерски, Андраши пододвинулся к ним, повернувшись спиной к двери и к Тому.

Он встал и, пошатываясь, выбрался во двор, в знобкий ночной воздух. Потом перешел через двор и прислонился к обвалившемуся подоконнику. Все тут было вонючим и загаженным. Сумел же мир вот так загадить собственное гнездо! Да, но мир сумеет себя и очистить. Наверное, то, что произошло внутри него, так же несложно, так же просто. Лучше поздно, чем никогда.

В тумане над дальней равниной мерцали огоньки. Опершись на подоконник, он считал огоньки и думал.

Прямо внизу, в темноте, такие близкие, что, казалось, он может до них дотянуться, горели фонари поста у Венецкой каменоломни. Чуть левее и еще ниже в продуваемой ветром ночи еще одно скопление фонарей отмечало Емельянов Двор. А за ними, гораздо дальше, цепочка желтоватых крохотных пятнышек означала, что там равнину пересекает железная дорога — справа налево, соединяя далекий север с далеким югом, — главная артерия, питающая балканский фронт. Огоньки мигали, словно сообщая ему что-то. Но он не нуждался в их советах. Огоньков было слишком много. Погребальные свечи без числа, горящие накануне похорон.

К нему подошел Митя. Немного погодя он сказал Мите:

— Профессор спрашивал, почему мы свернули сюда.

Митя ответил:

— Так решил Бора. Он рассчитывал найти тут кого-нибудь из отряда. А теперь он сидит и только ругает себя на чем свет стоит.

Огоньки будут мерцать еще долго. Не меньше десяти часов. Он сказал:

— Во всяком случае, мы не будем похоронены заживо.

— Да. Но лучше всего попробовать пройти через равнину завтра ночью, когда они отдохнут. Может, что-нибудь и получится. Тут для нас ничего нет. Нам даже есть нечего.

Он одобрительно кивнул. Когда придется сделать то, что необходимо, они сделают это вместе. Митя и он. Сделают без колебаний. Но говорить об этом вслух ему не хотелось.

Митя сказал:

— Значит, это надо будет сделать не позже, чем завтра утром.

Он ответил твердо:

— Да, конечно.

Охваченные странной неловкостью, они повернулись и пошли назад. Пленные, скорчившись, лежали в углу у двери и, по-видимому, спали. Пусть спят, Он даже подумать не мог, чтобы сейчас сделать то, что придется сделать утром. Не позже, чем утром.

Он подошел к печке, лег на спину и закрыл глаза. Шесть часов… семь… от силы восемь.

Ему казалось, что он никогда не заснет. Ноги дергались, несмотря на каменное бремя усталости. Он не спал, и серые тоскливые часы замерли в своем движении. А потом, в середине ночи, которой не было конца, он как будто увидел сон — эти двое в углу вдруг встали и исчезли, и вместе с ними исчезла тяжесть, давившая его грудь. Он застонал, почти проснулся и, не желая просыпаться, натянул куртку на голову.

После этого он, казалось, спал крепко. И все-таки, когда он проснулся, еще только начинало светать. Он одурманенно приподнялся на локтях и оглядел тела спящих рядом. А потом посмотрел в угол, где сидела девушка.