Пепел и алмаз

Последние посетители покинули «Монополь». Было уже утро. В зале погасили свет. Оркестранты убирали инструменты. Молодой пианист одним пальцем наигрывал «Походный марш».

— А-а! — зевнул толстяк скрипач и сел на стул. — Ног под собой не чую. Перестань, Юлек, и так голова раскалывается…

Пианист засмеялся, захлопнул крышку рояля и стал насвистывать тот же мотив. Из бара доносился разноголосый пьяный шум. Там еще продолжалось веселье.

— Ну-с, господа! — Скрипач встал. — Пора и по домам!

Он спустился с эстрады. За ним лениво и вяло потянулись остальные. Вдруг скрипач остановился.

— Слышите?

В баре пели «Сто лет». Нестройные мужские и женские голоса слились в неразборчивый гам: «Да живет, да живет сто лет, сто лет…»

— Ишь веселятся! — буркнул рыжий саксофонист.

В этот момент, покачиваясь и балансируя в воздухе руками, из бара прибежал Котович. Приостановившись и оглядев зал, он двинулся прямо к музыкантам. Лицо его сохраняло одухотворенное выражение, волосы в поэтическом беспорядке развевались над высоким лбом — он был само вдохновение.

— Минуточку, господа! — поднял он руку. — Un moment [5]. Ни слова больше. Артисты вы или нет?

— В такое позднее время? — проворчал скрипач.

Котович грозно насупил брови.

— Истинные артисты не замечают времени. Ни слова больше! Я требую беспрекословного повиновения. Полного повиновения.

Откуда-то из глубины зала шариком выкатился сопящий Сломка. Котович издали остановил его повелительным жестом.

— Стой! Стой, любезный! Ни с места! Нищие духом могут только смотреть. Ни слова больше.

Торжественный вид и повелительный голос Котовича подействовали на Сломку, и он послушно отступил к столикам. Двое-трое официантов подошли поближе. Впереди — тот молодой, которого Сломка возненавидел. Между тем пьяный галдеж в баре прекратился. Оттуда доносился только нестройный шум, означавший, что гуляки собираются домой.

Котович, жестикулируя, таинственным шепотом что-то объяснял музыкантам. Те растерянно переглядывались. Потом он отступил на несколько шагов и взглянул на них, словно оценивая, какое впечатление произвели его слова.

— Ну как, господа?

— Не получится, пан директор, — пробурчал толстяк скрипач.

— Ведь мы никогда этого не играли, — с львовским акцентом протянул саксофонист.

На лице Котовича изобразилось благородное негодование. Отступив еще на шаг, он таким убийственным взглядом смерил с этой дистанции скрипача и саксофониста, что толстяк, стоявший ближе к нему, начал торопливо оправдываться.

— Поймите, пан директор…

— Не желаю слушать никаких объяснений.

— Что-нибудь из нашего репертуара, — пожалуйста, сыграем, почему же нет? — примирительно отозвался саксофонист. — Марш какой-нибудь, чардаш…

— Ха! — воскликнул Котович. — Ни слова больше! Ни слова.

Молодой пианист, который держался в стороне во время этой сцены, подошел к товарищам.

— Забавный тип, — шепнул он на ухо скрипачу. — Что он просит сыграть?

Скрипач пожал плечами.

— Полонез Шопена!

— Какой?

— А черт его знает! Мы же не можем это играть.

Пианист подошел к Котовичу.

— Какой вы желаете полонез, уважаемый пан?

Котович глянул на него свысока.

— A-dur, молодой человек. A-dur.

— Отлично! — Пианист потер руки. — Там-та-там. Тара-тата-тата-татам… Этот?

Котович просиял.

— Отлично! Превосходно! Я счастлив, что встретил вас, молодой человек. Спасибо. Вы слышали, господа? Среди вас есть великий артист. Итак, смелее! Ни слова больше. Никаких возражений! Это исторический момент. Un moment historique!

Пианист пошел совещаться с товарищами. Больше всех протестовал толстяк скрипач, но в конце концов музыканты, видно, сдались: перебрасываясь на ходу замечаниями, они поднялись на эстраду и стали вынимать инструменты. Котович, скрестив руки на груди, наблюдал за их приготовлениями.

— Отлично, господа! — воскликнул он. — Смелей. Начинать по моему знаку…

Официант, которого возненавидел Сломка, подтолкнул своего товарища:

— Силен, бродяга!

К ним подошли еще несколько официантов. Из дверей кухни в глубине зала с любопытством выглядывали судомойки. Один мальчишка-коридорный даже влез на стол, но старший официант согнал его оттуда, как кошку.

Котович был как раз посередине зала, когда из бара с шумом и гамом повалила направлявшаяся к выходу компания. Сломка поспешил было им навстречу, но Котович и тут остановил его:

— Стой, любезнейший! Ни с места. Налево кру-у-гом!

И, не обращая больше на него внимания, обернулся к вошедшим. Их было человек двадцать. Ганка Левицкая, которая только что отплясывала на столе канкан, теперь, с пьяным смехом вихляя бедрами и задрав длинное вечернее платье выше колен, изображала негритянскую танцовщицу. Окружавшие ее мужчины — Свенцкий, Путятыцкий и Павлицкий — прихлопывали в такт руками. Вейхерт, держа в зубах сигару, что-то бормотал на ухо Розе Путятыцкой. А та с кирпично-красными пятнами на вытянутом, лошадином лице внимательно слушала, разражаясь то и дело коротким, отрывистым ржаньем. Коханская и Станевич так и льнули с обеих сторон к красавцу эскулапу. Покинутую же доктором блондинку, которая напилась до бесчувствия, опекал адвокат Краевский. Сейферт в светлых, безупречно отглаженных брюках и таком же светлом, свободном пиджаке с подложенными плечами обнимал кудрявую Лили Ганскую.

Стоявший посреди зала Котович тряхнул шевелюрой и широко расставил руки.

— Прошу внимания!

Растерявшись и немного встревожившись от неожиданности, все остановились как вкопанные. Даже Ганка Левицкая с поднятой юбкой замерла на месте. Спустя минуту послышался шепот, но неподражаемый Котович тотчас водворил тишину.

— Ни слова! — Он, как заклинатель змей, сделал несколько магических пассов. — Un moment! Прошу поближе!

Сбившись в тесную кучку, они послушно, молча двинулись к нему. В зале еще царил полумрак, и, застыв в этой тени, они казались одним целым — каким-то гигантским чудовищем со множеством странных, перепутанных конечностей. За окнами чирикали воробьи, приветствуя наступающий день. Сквозь щели в портьерах проникали полосы бледного света.

Из коридора, ведущего на кухню, одна за другой появлялись осмелевшие судомойки. Выглянул и повар в белом колпаке. За ним высунулась из двери Юргелюшка. Мальчишка-коридорный опять взобрался на стол, и на этот раз никто его не согнал.

Минуту-другую Котович любовался произведенным эффектом. Он был наверху блаженства. Восторг распирал его. Он выпрямился, став еще выше, и каким-то новым, необычным жестом простер руки вперед.

— Отлично! Превосходно! А теперь — сюрприз! Une grande decouverte [6]. Блистательный финал. Встреча наступающего дня. Гениальная идея! Дамы и господа, мы будем танцевать полонез. Voila [7]!

Собравшиеся оживились. Идея пришлась по вкусу.

— Величественное зрелище! — повысил голос Котович. — Ни слова больше. Парами, друг за другом. Торжественное шествие. Национальная феерия. Кто против? Возражений нет? Принято единогласно. Да здравствует единство!

— Браво! Браво! — зааплодировали вокруг.

Котович, сделав всем корпусом несколько энергичных полуоборотов, отступил к эстраде и взглянул на музыкантов. Они ждали сигнала. Молодой пианист не сводил с него восхищенных глаз.

Только Ганка Левицкая никак не могла взять в толк, что происходит. Ей хотелось танцевать. Она стояла с поднятой юбкой, покачивая бедрами и нетерпеливо перебирая ногами. На ее полудетском личике было написано страстное, до слез, желание танцевать.

— Почему вы не хлопаете? — Она обвела блуждающим взором своих кавалеров. — Хлопайте, черт возьми!

Путятыцкий обнял ее за плечи.

— Когда танцуют полонез, деточка, — прогнусавил он, — хлопать не полагается.