Штрафная мразь (СИ)

Гельман увидел, что держит в руках топор, которым в землянке разбивал снарядные ящики.

За пулемётом сидел Коновалов.

Вцепившись в ручки пулемёта он начал стрелять почти в упор. Немцы остановились, словно наткнулись на стену. Цепь залегла.

Тут же раздался тонкий нарастающий свист- «пиу-уууу»! Свист приблизился к траншеям и завершился первым пристрелочным взрывом: «Грах-ххх!» Следом за ним рвануло ещё несколько взрывов. «Грах! Грах!»

Это били немецкие миномёты. Мины рвались на бруствере и прямо в окопе.

Земля вокруг дрожала, и мерзлые стенки окопа начали трескаться и осыпаться.

Появились раненые и убитые. Крупный осколок попал в кожух пулемёта. Из него бил пар, как из самовара и Коновалов, обжигаясь неизвестно для чего сбросил пулемёт на дно окопа. Тут же присел сам, съёжившись в комок, стараясь стать как можно менее заметным.

Немецкая цепь, снова поднялась и бросилась вперёд. Она была уже порядком поредевшая и уже не такая ровная, как несколько минут назад, но упорно приближалась к траншее штрафной роты.

До нее оставалось уже около тридцати метров. Уже было видно, как немцы нагибаются, на ходу выдергивая из голенищ сапог длинные ручки гранаты и вывинчивают колпачки взрывателей.

У Гельмана мелькнула мысль, что через какие- то пять-десять шагов атакующие немцы забросают их траншею гранатами. А потом, уже начнётся рукопашная в их траншее.

Подчиняясь инстинкту самосохранения он лег на дно траншеи. Теперь оставалась лишь одна надежда, что немцы посчитав его мёртвым уйдут дальше.

Рванул взрыв гранаты. Следом за ним другой. Аркашу осыпало комьями земли. В траншее резко и ядовито завоняло сгоревшей взрывчаткой.

В окоп спрыгнул немецкий солдат, в его руках коротко рекотнул автомат и солдат побежал дальше.

Перед ним поднялся Коновалов. Испуганно вздёрнул вверх руки.

– Не стреляй! Нихт шисен! Сдаюсь!

Короткая очередь ударила его в грудь. Отбросила к стенке окопа.

Какая то необъяснимая сила подхватила Гельмана.

– А-аааа! — закричал он, поднимаясь на ноги и бросаясь следом за немцем. Гельман бежал, ничего не видя перед собой и крича «А-аааа!», пока хватало сил.

Воздух кончался и он глотал его широко разинутым ртом, вновь выдыхая его в тягучем крике. Неожиданно перед ним показалась широкая спина в серо-зелёной шинели.

Ничего не успев сообразить Гельман ударил топором в спину, прямо в перекрещенные ремни.

Немец споткнулся и неожиданно исчез.

Где-то рядом кричали сорванными, напряженными голосами, что-то звенело, и не переставая вспарывали воздух автоматные очереди.

– Огонь! Пулемёт, мать вашу!..Отсекай- Кричал кто-то из штрафников.

Но пулемёт молчал и теснимые со всех сторон остатки взвода отстреливаясь стали пятиться к блиндажу.

Над головой Гельмана обжигающе ударила очередь. Он упал на дно окопа и на четвереньках побежал в сторону блиндажа. В руки попала чья-то винтовка. Рядом упал кто-то из штрафников, кто-то перепрыгнул через него.

Аркашу больно ударили по голове сапогом, но он сумел вскочить и прижаться спиной к стенке окопа.

Он несколько раз выстрелил в оскаленный вспышками сумрак и пятясь ввалился в сумрак блиндажа.

В темноте хрипя и яростно матерясь, дрались врукопашную, ломали друг другу руки, душили, рвали зубами, выдавливали глаза, раздирали рты, кромсали ножами, били пальцами, лопатами, прикладами. Кто плакал, кто кричал, кто стонал, а кто ругался — разобрать уже было невозможно. Аркаша слышал только протяжный звериный рев.

Он ударил кого то прикладом в лицо, споткнулся и упал на что-то мягкое, пахнувшее свежей парной кровью.

Через мгновение его с такой силой ударили по голове, что на какое-то время он потерял сознание и уткнулся лицом в липкий пол.

Остатки взвода, укрывшиеся в блиндаже, несмотря на отчаянное сопротивление, доживали последние минуты. Четверо тяжело раненных лежали в полной темноте, ворочались. Оказать им помощь было некому, они скрипел зубами и вскрикивали от боли.

Гельман пришёл в себя, в темноте начал искать оружие. Нашёл пару гранат. Связал их вместе куском, оторванным от своей гимнастёрки. Спросил:

– Как помирать будем? По тихому или с музыкой?

Никто не ответил.

Аркаша вздохнул- Значит с музыкой, так веселее…

Вконец обессилив, он лег на земляной пол и прекратил шевелиться. По крайней мере, отступила боль, и стала накатывать дремотная слабость. Он не чувствовал уже боли. На душе становилось уже легко и он лишь хотел, чтобы его не тревожили.

Очередь снаружи прошила дверь. Раздалась немецкая речь.

Гельман положил себе на грудь гранаты. Улыбнулся.

– Кажется пора...

* * *

Аркаша Гельман подорвал гранатой себя и нескольких немцев в захваченном блиндаже.

Командир взвода подошел к командиру роты и «заикнулся», надо дескать к Герою или к ордену представить. Ротный махнул рукой:

«Одним проштрафившимся жидом меньше стало!»

Аркашу Гельмана в роте любили. Случившееся и слова командира роты вызвали недовольство.

Через несколько дней штрафники не поднялись в атаку. Когда роту отвели в тыл, пятерых штрафников по приказу Мотовилова арестовали.

Допрос проходил в присутствии замполита.

– Почему не поднялись в атаку?

– Потому что мы - не собаки!! - прорвалось у одного из штрафников, и шары его глаз прокатились яростно под веками. Если мы гибнем за Родину, мы хотим, чтобы к нам хоть после смерти относились как к людям!

По приказу командования все пятеро штрафников были расстреляны.

Как очертить ту меру жестокости, которая была необходима, чтобы победить? Необходима ли она? Всегда ли? Наверное никто не сможет определить достаточное количество зла, необходимого для Победы. Ни оправдать, ни опровергнуть...

* * *

В один из дней к Лученкову подошёл Тимур Джураев.

– Разговор есть.

На передовой уединиться непросто, всё время на виду.

Джураев закурил.

Сизое облачко дыма повисло в морозном воздухе.

– Скоро в атаку пойдём. Глеб, это последний шанс. Иначе он нас угробит. Пока не поздно, надо заделать его наглухо!

Лученков посмотрел на него очень пристально. Джураев не шутил.

– Тимур, я тебя правильно понял? Мы говорим об одном и том же?

Тот затянулся дымом, потом до хруста сжал пальцы.

–Давай кинем жребий. И пиздец ему... Погиб в бою...

От вражеской пули. Аркашу я ему не прощу!

Оба нервно курили потом успокоились. Мандраж отошёл. Осталась только отчаянная решимость.

Глеб докурил и выбросил окурок:

– Давай.

Повернулся спиной. Джураев зажал в кулаке патрон от трофейного пистолета.

– Готово!

Лученков кивнул на левую руку.

– Здесь!

Патрон оказался в правой.

– Ну, значит, так Бог решил, - заключил Глеб.

– Ты только это... Раньше времени не базарь никому!- Попросил Тимур.

– Не ссы!- Успокоил его Лученков. Вспомнил Гулыгу.- Когда это преступный мир дешёвым был?

За неполных три месяца нахождения на передовой его характер крепко изменился. Он стал замечать в себе новые черты, которые раньше в нем не водились.

Ожесточился. На многое стал смотреть по другому. Сам порой не верил, что ему всего двадцать. Прибавилось злости, уверенности. На лице ранний налёт ожесточённости, которую приобретают лишь на передовой.

Кругом снег, линии траншей. Мороз.

«Неужели существует какая то другая жизнь? Другой мир? Другие отношения? Увижу ли я когда-нибудь это?»

Ничего нет и не будет. Всю оставшуюся жизнь- снег, шинель, винтовка и сухарь в кармане шинели.

В душе, словно чёрная туча на горизонте висела тревога Что будет с ним дальше?.. Как ляжет его карта? Как сложится жизнь?

* * *

Лученков зашёл в землянке, прислушался к разговору.

– Только получили пополнение, приезжает к нам командир дивизии, полковник Борцов. Мы у себя в батальоне даже фронтовых артистов не видели, не говоря уж о старших офицерах, а тут сам командир дивизии, со всей своей свитой.