Что было, то было (повести, рассказы)

— Если хотите знать, у нас осенью ребе…

Полина выскочила из магазина и, не видя света, помчалась домой. Одно слово твердила:

— Гадко!.. Гадко!..

На крыльце играла Маша. Залепетала:

— Тетя Поля, свиточки…

Не обратив внимания на свою любимицу, шагая через ступеньку, вбежала Полина на крыльцо. В дверях стояла Нина Макаровна. И тоже — с разговором:

— Приходил к вам солдат. Тако-ой… — Она подняла над головой руку. — Ни здравствуй, ни прощай. Умчал, будто на пожар… Да ты — бледная! Что с тобой, Поленька?

— Ой, ничего. Оставьте меня…

Устало вошла в комнату и, дав волю слезам, ничком упала на диван.

В дверь тихонько постучали. Полина не ответила. Дверь приоткрылась, и в комнату протиснулась Маша с ландышами в ручонках.

Полина поднялась.

— Это ты… Машенька…

— Вы плакали, тетя Поля? — сверлила синенькими глазенками Маша.

— Немножко.

— Почему?

— Обидели. Очень обидели тетю Полю.

— Злые дяди?

— Да, нехорошие, злые люди, Машенька… Ой, какие цветы у тебя! Кто это подарил?

— Солдат… дядя Петя. Сначала он сказал — тете Поле, а потом мне отдал.

— А что еще сказал дядя Петя?

— Сказал… сказал: «Вот целый букет, бери». Еще сказал: «Красивая она?»

— Кто она?

— Она… вы, тетя Поля. Какая непонятная!

— А ты сказала — красивая?

Маша кивнула головенкой.

— Смешная моя!

— Я добрая — во скоко вам. — Маша подала горстку ландышей.

— Спасибо, Машенька. — Полина прильнула к ландышам лицом, и снова что-то подкатило к горлу, но уже не тот комок, что недавно готов был вырваться рыданиями, а какой-то иной, она и сама не знала какой — то ли горький, то ли радостный. Притянула к себе Машу, поцеловала белые волосенки. Милая девочка! Она и не ведает, как вовремя пришла!

Хотя на душе у Полины все еще было тяжко, но уже чувствовала, что Маша, эта кроха несмышленая, увела ее мысли к светлому берегу…

Наверное, еще не раз нахлынет дурное настроение и Полина будет плакаться на свою долю соседке Нине Макаровне, даже начнет уговаривать брата уехать куда-нибудь подальше от этих мест, но ее все чаще станут навещать добрые думы о человеке, которому она, кажется, очень дорога.

А человек тот, получив от нее записочку в несколько слов с благодарностью за милые сердцу ландыши, поверит, что к солдату пришло желанное трудное счастье, и он уж постарается удержать это счастье. На то он и солдат!

1962

Матрос Забегаев меняет характер

Здравствуйте, уважаемый Иван Герасимович! Простите, что называю вас так, по имени-отчеству. Вы человек военный, капитан 3 ранга, а я матрос, и нужно бы обращаться по-военному, но я ведь не с рапортом, я — по личному вопросу.

Вы, конечно, удивлены: почему это вдруг пишет вам совсем незнакомый человек, да еще с другого флота, и откуда он знает ваш адрес?

Сейчас все объясню.

Когда я прочитал в газете о том, как вы помогли матросу Афанасию Малышеву встать на верный путь, привязалась ко мне дума. И вот после долгих сомнений решил высказать ее вам. Вы ж так хорошо понимаете душу нашего брата неудачника! А я из тех, кому не везет.

Не знаю, о чем сначала и писать: о просьбе ли своей или о том, кто я такой. Начну, пожалуй, со второго.

Рос в одном сибирском городе парнишка. Ходил в школу, учился и был среди сверстников не последним. Парнишка этот влюбился в море, хотя моря не видел, кроме как в кино. Но зато не было в школьной библиотеке книги о море и моряках, которую он не прочитал бы.

Была у него любимая тельняшка. Правда, не совсем по плечу щуплому подростку, но это полбеды. Ребята все равно завидовали: синие полоски часто виднелись на его груди из-под расстегнутого ворота рубашки.

Рано умер отец-инженер, но мать не отрывала сына от учебы, не жалела сил, чтобы вывести его в люди. Все же среднюю школу он не окончил. Мать второй раз вышла замуж. Парнишке не по нутру пришлось покровительство отчима, да и мать стала не прежней, словно не родной, и он после девятого класса пошел сам добывать себе кусок хлеба.

Ему легко далась профессия шофера. И вот на сибирских дорогах за рулем грузовика можно было видеть вихрастого водителя в полинявшей от времени тельняшке: он по-прежнему бредил морем.

Только вы, моряк, можете после этого представить, каково было ему услышать решение призывной комиссии — направить шофером в обычные пехотные войска! А за столом-то, будто нарочно, сидел настоящий моряк — капитан 1 ранга. Не знаю, сжалился ли он над страдальцем-призывником или уж тот очень убедительно просил изменить решение, сибиряка все же определили на флот.

Парнишка успешно окончил учебный отряд и со временем стал, как и ваш Афанасий Малышев, рулевым-сигнальщиком на подводной лодке. Тут надо заметить, что если он был в ладу с морем, то этого не наблюдалось в службе: глупое упрямство мешало стать дисциплинированным матросом.

На втором году службы произошло, кажется, непоправимое. Парень стоял перед строем и слушал приказ о списании его на берег. Горько было ему: «Вот и спета моя песенка. Позор кое-как перенес, а каково будет перенести разлуку с морем?»

Так, Иван Герасимович, посмеялась надо мной судьба. Говорят, сам виноват. Мол, вспыльчив, груб, неуживчив… Про оступившегося человека и не то еще можно сказать. Лучше разобрались бы, почему Забегаев иногда кипятится, срывается, дерзит. Разве просто так, без причин?

Я вам, как отцу родному, расскажу обо всем.

Началось с пустяка. Поскандалил на берегу, попал в комендатуру… Ну я могу понять мою знакомую, которая узнала об этом и перестала дружить со мной, но друзьям говорить на высоких тонах!.. А они напустились на комсомольском собрании, будто нет у меня уж никаких достоинств. Я, конечно, провинился, не спорю, но зачем же так? И еще бы после этого не пошла моя служба «через пень колоду», как выразился один «дружок».

А теперь, в береговой части, думаете, лучше отношение ко мне? Списанный подводник… Зазнайка… Бузотер… Без души служит… Вот и растут взыскания. Не верю, что когда-нибудь выпутаюсь из них. И никто тут не верит.

А товарищи? Им бы позубоскалить над чужим горем — и только. Чего вон надо от меня Улькину? Наглаживал бы молча свой клеш, так нет, еще бубнит по моему адресу:

Правда, теперь могу слушать и не слышать, а было время, когда готов был за такие насмешки в ухо дать…

Товарищ капитан 3 ранга, дорогой Иван Герасимович! Возьмите меня к себе на подводную лодку, а? Вы в силах это сделать — вы ж заместитель командира. Я без жалости променяю «самое синее в мире Черное море мое» на ваше суровое Заполярье. И верьте мне: докажу, какой я на самом деле! Не подумайте, что я ищу добренького начальника. Нет. Да таких матросы и не любят, не уважают. Пускай будет строгий, суровый, но чтоб строгость была с понятием.

Я вроде вашего Малышева — просто «трудный матрос», как тут обо мне говорят. Знаю, вы поймете меня. Не однажды пытался я кое с кем делиться своими переживаниями, думал найти поддержку. Слушали, казалось, вникали, а потом тоже начинали нравоучения читать.

Написал вот вам, а сам не знаю, должен был это делать или нет. Да! Адрес ваш я узнал в редакции. Запросил — и мне сообщили. Желаю вам всего хорошего. Буду очень ждать ответ.

Матрос Герман Забегаев.

Долго молчал я после вашего письма, товарищ капитан 3 ранга. Но это к лучшему. Если б сразу стал писать, все испортил бы. Не зря говорят — время лечит.

Письмо ваше меня просто оглушило и, признаюсь, обидело. Сгоряча чуть не порвал его. Только погодя, не раз и не два обдумав все, понял, что вы разговариваете со мной, как строгий отец. Своего я смутно помню, но я понимаю — он не дал бы мне спуску.