Штрафная мразь (СИ)

Долгое тягостное молчание повисло в подвале. Гулыга курил, пуская клубы дыма, и все смотрели в пол. Прямо себе под ноги.

Потом молодой опомнился. Испуганно оглядел всех сидевших, потом уставился на Булыгу.

– Т-ты… т-ты что сейчас сказал?

Гулыга бросил окурок под ноги. Его глаза омрачились вдруг вспыхнувшей злобой.

– То, что ты слышал, фраер дешёвый.

Лёг и и обессилено вытянувшись, отвернулся лицом к стене.

Ему грезилось, что его ведут длинными гулкими тюремными коридорами. В конце коридора светятся забранные в решётку подслеповатые пыльные стекла.

На решётке висит паутина. На потолке мерцают тусклые маленькие лампочки.

По обеим сторонам коридора тянутся металлические двери камер с круглыми глазками и закрытыми деревянными окошечками- кормушками.

Лязгнул засов. Перед ним мрачное тесное помещение до отказа набитое людьми.

Гулыга окинул взглядом переполненную людьми камеру, поклонился:

«Доброго здоровьичка, человеки…Разрешите пройти простому русскому вору».

И люди боязливо расступались, давая ему пройти.

А потом опять зал судебных заседаний, и судейские кресла с высокими спинками.

Он, Никифор Гулыга, дремлет на скамье подсудимых.

По хозяйски входит толстый потный судья. За ним торопливо спешат двое заседателей, называемых кивалами.

Громкий голос произносит повелительно:

"Встать, суд идет!"

Все встают.

«Именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики»!

А потом бесконечные дни и ночи в осуждёнке, да штрафном изоляторе, когда мерил шагами камеру, чтобы не сойти с ума от холода и тоски. От окна до двери, а потом обратно. Бережно курил запрятанный окурок и всё смотрел и смотрел в оконце на далекое небо…

Доподлинно неизвестна дальнейшая судьба бывшего штрафника Никифора Гулыги.

Он сгинул, как бесследно исчезли десятки тысяч храбрых фронтовиков, хлебнувших горького до слёз и попавших в поле зрения НКВД. Пропал, так и не смыв своей вины перед Родиной. Такие люди, как правило исчезали навсегда.

На войне жизнь человек стоит мало, жизнь штрафника не стоит вообще ничего.

Военное лихолетье бездумно распоряжалось судьбами людей, не утруждая себя разобраться в такой мелочи, как человеческая жизнь...

* * *

В штрафную роту вновь прибыло пополнение.

Среди вновь прибывших немало дядек вполне призывного возраста. Они и не скрывали, что, попав в окружение в сорок первом, разбрелись по местным хуторам и селам, где и осели до последнего времени.

Молох войны ежедневно перемалывал тысячи солдатских жизней. Каждый бой выкашивал в штрафной роте большую часть личного состава. Но пополнение в штрафные части шло неиссякаемым потоком.

Кроме бывших заключённых в роту присылали и тех, кто при отступлении Красной Армии попал в окружение или дезертировал, а потом осел на оккупированной территории. Были и освобожденные из вражеского плена.

Весной 1942 года, когда в результате успешного, но непродуманного наступления Красной армии вплоть до Харькова из освобожденных областей и районов полевыми военкоматами при запасных полках было призвано большое количество оставшегося там мужского населения. Однако вскоре не удержали занятых позиций и стали отступать, уводя за собой новобранцев. Во время суматохи многие разбежались по своим хатам, оказавшимся на территории врага.

После Курской дуги 40-я армия снова наступала по тем же местам, снова работали полевые военкоматы, и дезертиры оказались призванными вторично. Прежняя документация на них сохранилась, поэтому нетрудно было установить факт преступления. Без суда, приказом командира полка таковым определялось 3 месяца штрафной роты. Так набиралась команда из 200—250 человек и передавалась в штрафную роту.

Следом за частями Красной Армии, уничтожающая внешнего врага, двигалась армия НКВД, которая занималась поисками внутренних врагов, тех кто лютовал при немцах.

С такими не церемонились. Их вешали и расстреливали. Но оставались еще и те, кто пошел на службу к врагу по принуждению. Те кто лишь лизал врагу задницу, кланялся ему низенько, но в душегубствах участия не принимал. Таких ловили, судили и отправляли в штрафные роты.

Половков листал личные дела новоприбывших штрафников. Боец Клепиков стоял за спиной ожидая поручения.

На столе перед командиром роты ворох серых папок. Капитан не глядя взял верхнюю. Клёпа скосил глаза.

На обложке химическим карандашом выведена фамилия- Гриценко. Только вчера Клёпа играл с ним в буру.

– А этот за что?

– Он у немцев в полиции служил.

– Да ну? — изумился Клёпа. — Не может быть! Полицай? А с виду показался таким приличным человеком! Котлы мне засадил!

– Может. Говорят, перед тем как нашим сдаться, всю свою команду из пулемёта положил. Потому и не повесили.

Клёпа ворчал себе под нос.

– Вот и верь после этого людям. Ещё вчера с ним кушали, а сегодня выяснилось, что он из полицаев.

Половков прикрикнул.

– Хватить бухтеть. Давай ко мне этого полицая! Надо посмотреть, что это овощ!

Клёпа вышел. Через десять минут бывший полицай Гриценко стоя перед Половковым уже рассказывал свою историю.

Жил на Украине. В самом начале войны добровольцем ушёл в армию.

В первом же бою его часть попала в окружение и, Гриценко, решил пробираться к своим. Однако, Красная армия отступала так стремительно, что за фронтом он не поспевал. Тогда плюнув на всё решил пробираться в родные места. Когда дошел до родного Кировограда, там были немцы. Несколько недель Гриценко отсиживался в подвале, а потом, убедившись, что немцы пришли всерьёз и надолго, выбрался из подвала и пошел служить в полицию. Служил хорошо и даже получил о немцев какую то медаль. Прошло около года, и в городе стала слышна канонада. Красная армия стремительно наступала. Тогда Гриценко расстрелял из пулемёта всё отделение полиции вместе с начальником и сдался в плен.

* * *

Не уходил из головы Лученкова штрафник Гулыга.

Хотелось думать, что разобрались с ним по справедливости и уже воюет где- нибудь в другой роте.

Однажды улучил время, подкараулил замполита.

Тот как всегда выглядел щеголем, в обмундировании чистом, в ремнях командирских.

Но выглядел все-же неважно. Синяки под глазами, щеки вдавленные. Видать досталось за месяц на передовой.

У Лученкова мелькнула мысль, лучше бы капитан в телогреечку оделся— неприметней было бы.

Спросил, как бы невзначай:

– Товарищ комиссар, разрешите обратиться?

Замполит любил, когда к нему так обращались. Словно к чапаевскому Фурманову.

– Пожалуйста, - запросто, без тени обычной строгости сказал капитан. - Обращайтесь, если есть с чем.

Видно было, что он не прочь был пошутить и, может, даже угостить папироской. Правда, Лученкову было не до курева, его мучили другие вопросы.

– Товарищ капитан, а вы не помните Гулыгу? Со мной во взводе был.

– А почему вы спрашиваете, боец? - нахмурился капитан бдительно. Взглянул пристально.

– Да просто так интересуюсь... В одном лагере были... Потом воевали вместе. Хороший солдат... был. Храбрый. Интересно... чем кончилось?

– Разберутся и с вашим знакомым. У нас органы не ошибаются. Идите!

У Лученкова перехватило горло. Захотелось выругаться, но он стиснул зубы.

Подошёл Клёпа.

-Я вас давно хочу спросить, товарищ капитан.

Замполит поощрительно улыбнулся.- Спрашивайте, товарищ боец.

-Почему наша жизнь такая сука, товарищ капитан?

Отойдя от замполита Лученков почувствовал, что в его груди ожил и зашевелилась обида. Он стоял сумрачно смотря на снег, с прижатым ко рту кулаком. сотрясаясь от беззвучного кашля. Где-то вдалеке слышалось бренчанье консервных банок, прицепленных на колючую проволоку. Мягкие фиолетовые снежинки спокойно и плавно струились на землю.

* * *

Cудьбы штрафников были трагическими, как и любого другого солдата и офицера, не щадившего живота своего ради Отечества,