Солнце далеко

— Больно?

— Больно.

— А здесь?

— И здесь больно.

— А здесь?

— Тоже больно.

— Не знаю, что с тобой. Если бы не война, я тебе, как бывшему фельдфебелю авиации, рекомендовал бы полечиться на курорте во Враньцах или Карловых Варах, а сейчас придется стиснуть зубы. Пройдет. Поболит, поболит и перестанет. У всех так бывает.

Этим и кончился медицинский осмотр.

Когда стемнело и можно было свободно пройти из одного двора в другой, Аца, согнувшись, вошел в комнату, где сидели Павле и Вук.

— Товарищ комиссар, у меня приступ аппендицита. Со вчерашнего вечера мучаюсь.

Павле строгим взглядом смерил его с ног до головы, немного помолчал и спросил:

— А что тебе сказал Света?

— Ничего! А что он мне может сказать! У меня внутренняя болезнь, а он умеет только рану перевязать да прописать аспирин.

— А мы чем можем тебе помочь?

— Мне трудно двигаться в таком состоянии… — Он замолчал, поморщился и добавил тихо: — Я буду только обузой для роты. Вам нет смысла тащить меня дальше. В соседнем селе у меня родичи, я бы мог там переждать, пока вы не вернетесь… Так будет лучше.

Вошла хозяйка и принесла простыню, чтобы завесить окно.

Все молчали. Вук внимательно разглядывал Ацу. Павле с папиросой в зубах прошелся по комнате, дергая себя за левый ус.

«Паника. Боязнь новой местности. Сомнения… А я думал, что с этим уже покончено. И не только этот… Встретятся, наверно, и другие трудности, а там пойдут новые и новые…» — думал с тревогой Павле, ища правильного решения.

— Неужели так уж совсем идти не можешь? — спросил Вук, когда хозяйка вышла.

— Если бы мог, разве я согласился бы отстать от отряда и хорониться по сеновалам? — раздраженно ответил Аца, не глядя на Вука, которого он недолюбливал и не уважал как командира.

— Видишь ли, Аца, я согласен, что у тебя болезнь внутренняя, — спокойно начал Павле. Он взялся руками за спинку стула, раскачивая его и пристально глядя на Ацу, который сел возле окна. — Твоя болезнь называется паникой. И она проявляется именно в такие моменты, как сейчас, когда идет наступление, когда надо перейти Мораву и как следует драться с четниками.

— Товарищ комиссар, по-моему, у тебя нет оснований так говорить. Будь я паникером, я бы не пошел в партизаны! — обиженно прервал его Аца.

— Погоди, я не кончил! И еще раз тебе говорю: твоя болезнь — это паника. Понимаешь? Мы, политические комиссары, — профаны в медицине, но это мы называем моральной чахоткой. Ясно? Страх точит твою душу, как червь… — Павле отставил стул, заложил руки за спину и продолжал, не слушая протестов Ацы: — Как и всякий туберкулез, она поражает все органы, а когда моральная чахотка забирается в сердце бойца — он становится трусом! Погоди, погоди, ты еще будешь говорить, когда я кончу! Затем она распространяется дальше — на мозг! А когда захватит и мозг, тогда заболевает уже весь организм, и такое состояние я бы назвал предательством. Вот чем ты заболел.

— Извини, но я не могу больше так разговаривать! Я думаю, что своим поведением в боях я доказал… — закричал Аца.

— Молчи и слушай дальше! — резко, но не громко оборвал его Павле. — Я согласен с тем, что ты — лишний груз для отряда…

— Идиоты, и кому взбрело брать в отряд офицерье, — как бы про себя сказал Вук.

Павле недовольно посмотрел на него и продолжал:

— Ты являешься для отряда и излишним грузом и еще кое-чем похуже. Твоя болезнь заразна. Хорошо, что она поразила именно тебя. Вот что я хотел тебе сказать. А сейчас сдай оружие и боеприпасы и убирайся куда хочешь. И смотри: если выдашь отряд, я тебя все равно рано или поздно найду. Понял?

— Не сдам оружие! Я партизан и останусь партизаном! А ты когда-нибудь в этом раскаешься. — Аца встал.

— Еще грозишь, предатель! Я не знаю философии, как Павле. Убью! — Вук схватился за револьвер, но Павле взял его за руку.

— Ты что? Успокойся!

— Снимай винтовку и давай сюда патроны! Снимай, чего ждешь! — прошипел Вук.

Аца снял винтовку и сумку с патронами. Павле даже не взглянул на него, когда он выходил, продолжая молча шагать по комнате.

— Знаешь, Павле, что ты сделал? — зло сказал Вук.

— Знаю. А что?

— Выдаст нас, мерзавец. Ты играешь судьбой отряда.

— Так надо. Надеюсь, ты не думаешь и здесь начинать с расстрела колеблющихся? Сегодня же вечером мы сообщим бойцам, что вышвырнули этого труса из отряда.

— А я с такой политикой не согласен. В сложившейся обстановке трусов и паникеров надо расстреливать!

— Для отряда сейчас лучше прогнать труса, чем расстрелять, — сказал Павле. Он считал, что после истории с Гвозденом это тяжело подействовало бы на людей.

В этот момент вошел Никола и сообщил, что парень из Слатины, тот, что пришел в отряд осенью, жалуется на отмороженные ноги, говорит — не могу идти дальше.

Павле и Вук переглянулись. Никола тут же добавил, что с этим слатинцем дело нечисто: как только отряд ушел с Ястребца, парня словно подменили.

— Ну, у этого другая болезнь, — заговорил Павле, снова прибегая к сравнению, что ему, видно, понравилось. — У него болезнь, которой страдают все крестьяне: «Если мне суждено погибнуть, то уж лучше у себя дома».

Вук в нескольких словах рассказал Николе, что произошло с Ацей.

— Прав был Евта, когда говорил: червивое яблоко не ждет бури, оно падает от первого ветерка. Так и со слатинцем. Отбери у него оружие и отпусти, пусть себе идет, — сказал Павле. — Еще трусы есть?

Никола смущенно посмотрел на Вука и Павле, обескураженный вопросом комиссара.

— Да нет, какие там трусы! Люди держатся отлично.

— А я тебе еще раз говорю: я не согласен с такой политикой, — воскликнул Вук. — Люди подумают: штаб деморализован и отпускает всех, кто куда хочет. Сейчас надо тверже держаться.

— Я согласен с Вуком, — поддержал Никола.

— Меня вы не разубедите. Я знаю, что делаю. И вы скоро это увидите, — смело заявил Павле.

За ужином Павле расспрашивал хозяина о дороге, ведущей в сторону, противоположную той, куда они действительно направлялись.

Поговорил он немножко и с «пленным» крестьянином. Тот не жалел слов, выражая свое восхищение партизанами. Крестьянин добавил, что еще до войны он читал какую-то запрещенную книгу о Советской России и что с первого же дня восстания стоял за коммунистов. В ответ на это Павле слегка пригрозил ему, на случай, если тот вздумает кому-нибудь сказать, что видел их.

— Не сомневайся! Видел я вас, не видел — все одно. Ничего я не видел, — заявил довольный крестьянин. И, уже уходя, он, как бы что-то припомнив, добавил: — Товарищи, я вам на дорогу сала дам.

Павле поблагодарил его, и он ушел.

Партизаны осторожно вышли из дома и тесной колонной быстро направились через поле к Мораве. Жизнь в селе замирала. Только кто-то доставал воду из колодца, и слышно было как потрескивают бревна промерзшего сруба. Даже собаки не лаяли — такой стоял мороз.

К станции подошел вечерний поезд и сипло, по-гусиному, зашипел, выпуская пар.

Снег скрипел под ногами шагающей колонны, и в воздухе надолго оставался этот звук. Рассыпанные по небу звезды спустились ниже.

В роще, где они провели прошлую ночь, Павле построил отряд и сделал перекличку. Затем он попросил партизан подойти поближе.

— Товарищи, довожу до вашего сведения, что мы выгнали из отряда одного труса — он испугался трудностей борьбы.

— Что, Ацу? — спросил кто-то.

— Ацу.

— Правильно. Хотя надо было бы расстрелять.

— Мы не расстреляли его потому, что считаем изгнание из отряда гораздо более тяжелым наказанием для партизана, чем расстрел…

— В этом наступлении мы очистим свои ряды от всякой дряни! — прервал Павле чей-то голос.

— И нечего в отряд принимать первого встречного, только винтовки зря держат, — добавил еще кто-то.

— Слабые бегут от нас и предают именно теперь, когда впереди самое трудное. Они недостойны называться людьми. Давайте же посмотрим в глаза друг другу: может быть, среди нас еще есть люди, которые не хотят бороться? А ну, товарищи! Если есть такие, пусть говорят прямо, пусть сдают оружие и идут на все четыре стороны.