Эхо в тумане

Один — больше восемнадцати

Наконец-то забрезжил рассвет. Возникли смутные очертания деревьев. Крыши. Заборы. И вот они, чужие, ненавистные стальные коробки с короткими, как обрубленными, стволами, угловатыми крыльями, узкими заиндевевшими гусеницами. У каждого танка слева на борту — фара. Старые знакомцы — Т-III!

Про себя Павел повторяет заученную еще в училище техническую характеристику: «Вес — 23 тонны, скорость по шоссе — 40 километров в час, броня лобовая — 50 миллиметров, бортовая — 20. Экипаж — 5 человек. Проходимость по бездорожью недостаточная…»

Серыми избами Нефедьево растянулось вдоль шоссе. На спуске дорога запружена техникой. В стороне, в снежной дымке, еще группа танков — будто каменные глыбы, принесенные ледником в доисторическую эпоху. Павел успел сосчитать: вблизи — одиннадцать, в отдалении — семь, итого — восемнадцать. Разведка не ошиблась.

«Сколько есть — все будут наши», — сказал себе Павел и привычно со звоном захлопнул люк. В танке стало темно, лишь крохотная лампочка тлела угольком над шкалой прицела: при таком скудном освещении глаза лучше видели местность.

— Заряжай!

Мягко щелкнул затвор полуавтомата пушки. И снова — напряженное ожидание. Время будто остановилось. Слышалось только биение собственного сердца.

За секунду после того, как щелкнул затвор, Павел успел подумать, что мгновение перед боем — как вечность, успеваешь что-то вспомнить и даже что-то загадать. А что загадывают — известно: выйти победителем.

Слышно, как стучит сердце… Пока немцы не заводят машины, можно повременить: рассвет все-таки запаздывает.

Мир, как стальная пружина, сжимается до размеров поля боя. И тут помни главное: во всем опережай противника. В смертельном поединке своя тактика: свой расчет, свой стремительный маневр. «Тактика — наука о том, как выиграть бой» — пришли на память слова капитана Башилова.

— По головному!..

Он стоял на выходе, загораживая улицу.

— Огонь!

Вспышка выхватила из полумрака заснеженный косогор, оголенные осины, крайнюю к речке избу. Бронебойный снаряд сверкнул над землей, как молния. Из-под гусеницы веером брызнули комья мерзлой глины.

— Левее…

Еле заметное движение маховиком — и треугольник прицела снова на середине контура цели. От второго снаряда танк вспыхнул, красное жаркое пламя осветило улицу.

— По замыкающему!

Башня кинула ствол вправо…

После шестого выстрела в люк застучали. Павел выглянул наружу. Близко перед собой увидел веселое конопатое лицо знакомого пехотинца.

— Эй, танкисты! Там, за оврагом! Глядите!..

И верно, те, издали похожие на валуны танки, уже разворачивались на окраине деревни, спешили прикрыть застигнутых врасплох.

Пехотинец хотел еще что-то сообщить, но в это мгновение из-за овина вырвался конус желто-багрового пламени. Лейтенант Гудзь резко захлопнул люк, и тут же словно раскололось небо — снаряд врезался в броню. Заряжающий отлетел от пушки.

— Саблин! Саблин!! — кричал наводчик. Он нажал педаль спуска — выстрела не последовало. — Саблин!!

Павел занял место заряжающего. Под ногами дышали жаром стреляные гильзы, катались, скользили, мешали найти точку опоры.

Выстрел… Еще… Еще… Надо же наблюдать за полем боя, давать целеуказание. Надо командовать! Счастье, что экипаж слажен. В азарте лейтенант Старых рвал голосовые связки:

— Саблин!.. Заряжай!..

Ах, как здорово, что у прицела такой наводчик!

От сгоревшего пороха не продохнуть. Тотарчук приподнимает люк, в танк врывается легкий морозец, целуя губы. Свежий воздух быстро находит легкие. Но тут новый удар сотрясает машину.

— Будем живы — не помрем! — после каждого выстрела выкрикивал наводчик.

Первым почувствовал командир, что ответный огонь слабеет. Воспользовавшись паузой, дал заряжающему глотнуть из фляги, и по тому, как тот схватил зубами горлышко, определил: ничего страшного — контузия. Саблин пришел в себя, снова встал у пушки.

Павел взглянул в перископ. На улице красовались пять подбитых танков. Остальные искали укрытие за сараями, избами, даже за крохотными баньками. А к лесу, сигая через жерди крепкой изгороди, толпой катились серые фигурки. Закрадывалось сомнение: откуда у них столько танкистов?

Пока КВ стоял в засаде, в деревню под прикрытием снегопада стягивалась вражеская пехота. Огнем из пулемета ее косил Тотарчук, доказывая свою правоту, что все эти немцы — захватчики и наши смертельные враги.

Музыка боя

А гитлеровцы — вот они, за речкой, уже оправились и теперь бьют остервенело, снаряды ложатся кучно, многие прицельно. Броня не гудит, а стонет. Каждое попадание в танк отзывается жестокой болью — будто тебе гвоздем прокалывают барабанные перепонки.

И в этом, как и в других боях, Павел думал о главном: побольше выбить у них танков. Он пристально следил за машинами, которые отползали к лесу — сейчас они представляли наибольшую опасность: от их снарядов нельзя было увернуться.

А в деревне пламя горящих машин обнимало избы, и не столько дым, сколько испарения заволакивали улицу…

Из леса фашисты ударили залпом, ударили в полной уверенности, что ответа не последует. Для КВ, глядя на бой со стороны, целей хватало поблизости.

— Опушка. Отдельная береза…

Башня метнулась влево.

— Огонь!

Танк вздрогнул. И тут Павел сделал для себя открытие: он не слышит своего выстрела! Зато видит, как наша пехота поднимается над сугробами и по уцелевшему мостику течет в деревню.

— Кирин, заводи!

Танк дернулся, пошел. В машине жарко, то ли от ударов по броне, то ли от учащенного дыхания.

На запад, теперь уже обратно к Волоколамску, вслед за уцелевшими танками уходит немецкая пехота. На дороге рвутся снаряды. Павел догадывается, это бьет батарея, которая ночью помогала выдвинуться к речке.

— Попить бы, — мечтательно попросил Саблин.

Павел вспомнил, что какую-то воду он лил на заряжающего, приводя его в чувство. Фляга была под ногами, но воды в ней не оказалось. Пить вдруг захотелось всем. А бой, судя по разрывам, перемещался на отдаленную окраину деревни.

— Командир, командуй, — напомнил лейтенант Старых.

— Убрать гильзы!

Разом открыли все три люка. Черными от копоти руками танкисты брали снег, давясь, заглатывали. Снег был — словно обезвоженный и почему-то легкий и мягкий, как вата.

Тут же принялись выбрасывать гильзы — горячие, будто из раскаленной печки. Не чувствуя ожогов, хватали их, кидали на вспаханный снарядами берег.

Потом загрузили боеприпасы, предусмотрительно спрятанные в ровике. По счастливой случайности все они уцелели, хотя рядом, слева и справа, зияли дымящиеся воронки.

Бой откатился, но не утих. Над нашей пехотой оранжевыми шмелями летели трассирующие пули.

— По местам!

— А бочки, командир?

— Некогда!

Солярка могла подождать. Благо баки были полные. Только б не забыть, где эти бочки оставлены, чтобы сюда вернуться и дозаправиться.

Нефедьево пылало. По-весеннему таял снег. Бежали пехотинцы, кричали простуженными глотками привычное «ура!». И голоса сливались в протяжное пение. А пушки все били и били. И оттого, что мы наступали, бой казался прекрасной и торжественной музыкой.

— Вперед!

Танк, словно стараясь согреться, быстро набирал скорость. Вот и деревня. Улица. Кирин вел машину, как на танкодроме — через сплошные препятствия. Танк выскочил на западную окраину, и тут по нему, как по мишени, ударили пушки.

От прямого попадания КВ споткнулся, но продолжал катиться. Обычно в таких случаях двигатель глохнет. Но сейчас машина вела себя, как живое существо, и каждый член экипажа называл ее самыми нежными именами.

Машина тоже понимает ласку. Никогда Павел не слышал от танкиста бранного слова, обращенного к танку.

— Торопись, милая! — просил механик-водитель Кирин, и машина брала подъем, который не взять ни на каком танкодроме.