Эхо в тумане

Вскоре остался один, немолодой уже, с глубокими залысинами, по виду то ли учитель, что ли агроном. У Павла память цепкая: что-то не встречал он его ни в Стуфченцах, ни в райцентре. Из приезжих, видать. Человеку хотелось поговорить наедине. Ну что ж, без свидетелей, так без свидетелей… Щуря холодноватые глаза, собеседник угодливо качнулся:

— Хорошо вы сказали о Красной Армии. Свое учреждение уважать надо. И все же… — незнакомец взглянул на Павла как на непонятливого ученика, — реальный перевес на стороне Гитлера. Или, может, у вас другие аргументы?

Павел не ошибся: это не колхозник. А кто же?

— Аргумент один, — строго ответил он, — на нашем направлении враг превосходит численностью техники. Но это превосходство временное.

— А в Белоруссии? В Прибалтике? В Молдавии?

Павел едко усмехнулся:

— Откуда это вам все известно?

— Оттуда. — Незнакомец показал в небо и тут же перевел на другое: — Был бы жив твой отец, он бы тебе посоветовал остаться дома.

— Вы знали моего отца?

— Знал… Он так любил своего единственного сына! И мать… Ей без тебя тяжко…

Интерес к незнакомцу сменился настороженностью.

— Допустим, я останусь. А придут немцы…

Незнакомец оживился, приблизился, горячо задышал, от него несло луком:

— Конечно, придут! И даже скоро.

— …ну и повесят меня, — заключил Павел.

— Ни в коем случае! — торопливо шептал незнакомец. — Кто ж такого хлопца даст в обиду! Немцы, они люди, тех, кто добровольно, не трогают.

— А вы знаете, что я — коммунист?

— Ты прежде всего украинец. Останешься — получишь землю… Колхозов не будет… Большевистской партии — тоже…

— Ах ты, слизняк!

Павел вихрем вломился в хату и через какие-то секунды с обнаженной шашкой вылетел во двор.

По картофельной ботве, спотыкаясь и падая, улепетывал в сторону леса незнакомец. Без пиджака, в подтяжках, он бежал по-военному, прижав локти к бокам, как на кроссе.

— Мамо, кто цэй «добродий»?

— А бис його знае, — ответила мать. — В селе недавно. Щось заготовляе…

— Начальство в селе есть?

— Якэ тепер начальство. Голова и бригадиры — в армии.

— Есть хотя бы милиционер?

— Нэма. Та и нащо вин тоби?

— Нужно арестовать этого «заготовителя». Он — враг.

— Люди догадуются. А йты в район и заявлять — бояться.

— И все же ты разыщи милиционера. Врага нельзя оставлять на свободе.

Простившись с матерью, Павел вернулся в полк. Вскоре в Стуфченцах уже хозяйничали оккупанты.

Там, где рождались танки

Обескровленную в непрерывных боях дивизию наконец-то вывели в резерв, а всех бойцов и командиров, кого обошла смерть, направили в Москву. Там для них техники не оказалось: она еще только сходила с конвейеров.

Танкисты, товарищи Павла, спешили на Урал. Грохотал эшелон, обгоняя друие, загруженные станками, коксом, чугунным литьем. Мелькали станции и полустанки. И всюду люди, люди, люди… Казалось, вся Россия сгрудилась на железной дороге!

Под серым, как броневой лист, уральским небом трудился танкосборочный завод. Многолюдные цехи чем-то напоминали поле боя, и фронтовики догадались чем: это — стремлением, как говорили сами рабочие, кровь из носа, выполнить приказ. В цехах непрерывно гудело пламя: оно превращало мягкий металл в твердую кованую сталь, способную выдержать удар бронебойного снаряда.

Здесь, на танковом заводе, смерть не заглядывала в лицо, но по мужеству танкостроители не уступали фронтовикам. Так об этом говорил парторг, встретивший танкистов, прибывших за боевой техникой. На заводах Урала им посчастливилось видеть, как рождаются КВ.

— За такую машину конструкторам поставят памятник, — еще до войны говорил капитан Башилов, первый учитель лейтенанта Гудзя.

Танкисты представляли конструкторов богатырями: росту не менее двух метров, широкоплечие, руками подковы гнут. В танковом училище, где учился Павел Гудзь, курсанты зачитывались книгой о русском борце Иване Поддубном. Конструкторы, должно быть, на него похожи: крупные, красивые, с черными смоляными усами.

Каково же было удивление фронтовиков, когда в сборочном цехе им представили главного конструктора: был он маленький, худощавый, с близоруким прищуром голубых глаз. Все выдавало в нем рабочего-металлиста: и синяя, потертая на локтях спецовка, и грубые, темные от железа руки, и даже вытертый до блеска штангенциркуль в нагрудном кармане.

Говорил главный конструктор просто. Как школьный учитель.

— Перед вами, товарищи, — танк КВ, — показывал он вытянутой рукой. — Компактность конструкции и вооружение в одной башне позволили уменьшить его размеры — он значительно короче и ниже Т-35-го.

Новый танк фронтовики хвалили, говоря, что в этой машине достигнуто сочетание сильной броневой защиты и отличной огневой мощи при относительно небольшом весе.

Конструктор улыбался:

— Вы правильно определили.

— Испытали!

Танкисты невольно ловили себя на мысли, что взгляд застенчивых голубых глаз собеседника разительно похож на взгляд Ивана Поддубного. Поистине сильные — добрые…

Главному конструктору задавали вопросы, и один был — главней главного:

— На фронт поступает очень мало КВ. Почему?

Главный конструктор вздохнул:

— Сказать вам, что на Германию работает почти вся Европа, так вы это знаете не хуже нас, тыловиков. Сказать вам, что мы лишились крупных индустриальных центров, вам это тоже известно. Вы учитесь воевать, мы учимся делать танки. Современные и в достаточном количестве, — и он попросил: — Только вы, пожалуйста, удержитесь! Кажду машину мы делаем с мыслью о Москве.

С новой техникой танкисты вернулись на Западный фронт — во что бы то ни стало удержать столицу.

Необычный приказ

В избе с низким дощатым потолком, где размещался штаб отдельного танкового батальона, которым командовал капитан Хорин, было тесно от тяжелых, обитых железом ящиков — походного имущества.

У плиты стряпала быстрая на руку хозяйка. Ее детишки — мал мала меньше — притихнув, рассматривали с высоты полатей военных. А военные — три командира — склонились над столом. Голубой свет фонаря кругами ложился на карту, на ней — в левом верхнем углу обозначены дома и огороды Волоколамска, в нижнем правом, вдоль канала, — Химки.

Хорин включил радиоприемник. Избу наполнил чеканно-тревожный голос Левитана: «В течение пятого декабря наши войска вели бои с противником… На одном из участков Западного фронта противник ценою огромных потерь вклинился в нашу оборону. В этом районе немцы сосредоточили до двух пехотных дивизий и одну танковую…»

— Это здесь, — глухо отозвался Хорин. На его широкоскулом лице лежали глубокие морщины.

Для командиров не было новостью, что к утру 5 декабря в батальоне остался один КВ. Они смотрели на карту и прикидывали, какую дорогу прикрыть. Гитлеровцы давили техникой. Больней других это чувствовали танкисты.

За темным окном падал мокрый снег, залепляя стекла, а в избе пахло вареной картошкой и мясными консервами — хозяйка принесла ужин. Отодвинув карту, командиры принялись за еду, и в этот момент к крыльцу подкатил мотоцикл.

Забрызганный снегом связной вручил пакет. В нем был приказ комбрига. «В Нефедьеве, — сообщал комбриг, — танковая колонна противника — 18 машин. Приказываю к 8.00 6 декабря уничтожить».

— Зовите лейтенанта Гудзя, — распорядился Хорин.

Через двадцать минут черный от усталости Павел смотрел на своего командира, как смотрит человек, не вовремя оторванный от важного и срочного дела.

— Садись, Паша, ужинать будем.

— И только?

— Не совсем.

Сегодня первый раз за всю неделю танк отвели с переднего края: требовался ремонт. И экипаж, забывший, когда отдыхал в тепле, спешно менял каток, искореженный в утреннем поединке.

Павел сел за стол, непослушными от мороза пальцами взял горячую, с треснутой кожурой картошину, не спеша очистил, окунул в глиняную миску, на дне которой блестел растопленный свиной жир. Хорин подождал, пока лейтенант немного утолит голод, пододвинул карту: