Избранное

1 Пост один — ничего нового!

127

Это был брандмайор, бывший писарь восемнадцатого блока Маутхаузена Макс Проске.

Проске постоял, посмотрел на ворота, поправил ремень на выпирающем животе и вдруг заговорил по-женски высоким, воркующим голосом:

— Кто есть тут генераль профессор Карбышев?

Карбышев отозвался. И сразу спросил, почему их так долго

держат на морозе и не ведут в душ и почему здешние заключенные после работы заперты на блоках.

— Не есть тут заперты, только не можно выходить,— мягко объяснил Проске.

— Так всегда в Маутхаузене?

— Но… не всегда. Такой великий транспорт с Заксенхаузе-ну… не дать гешефт, цап-царап у цугангов. Понимает?

— Почему не ведут в душ?

— Дюш? А… ди душе, бадэанштальт. Баня по-русску. Так?

— Почему?

— То будет баня, будете иметь баня. Дюш… Немножко потребно ждать.

— Пан ест поляк?

— Фольксдойчер. Али хорошо говорим по-русску. Былэм блокшрайбер на русском блоку… Былэм за мирным часэм так само профессор, а в остатню войну — майор. Понимает?

— Почему так долго нет бани?

— Будет баня, будет,— успокоительно пролепетал Проске и, храня кроткую улыбку на круглом лице с маленьким подбородком, отошел семенящими шажками к лестнице, возле которой стоял коротконогий пожарник.

— Ну что, товарищи? Ваше мнение? — минуту погодя спросил Карбышев.

— Вы-то сами что думаете, товарищ генерал? — спросил Николай Трофимович.

— А что нам остается, как не ждать? — сказал Верховский.— Впрочем, одно прояснилось, кажется, точно: в газовую камеру не погонят…

— Может, еще в соседний лагерь поведут, а?

— А вы не слышали: «Немножко потребно ждать, и будет баня»?.. А там через два часа вернется наш друг пожарник и тоже что-нибудь утешительное скажет,— язвительно произнес Верховский.

— Значит, конец? Так, товарищ генерал? — дрогнувшим голосом спросил Николай Трофимович.

— Что за паника? Вы кто, солдаты или слабонервные ба-

128

рышни? — вдруг жестко сказал Карбышев.— Особенно вы, подполковник… Не забывайте, что война не кончилась!

— Правильно! — сказал кто-то из задних рядов.

— Товарищ Карбышев, не о себе пекусь. Я сумею умереть, если надо…

— Не надо умирать раньше времени.

— Живы будем — не помрем! — прохрипел неунывающий.

— Но я просто не терплю, когда тешат себя несбыточными надеждами, ровно же ни на чем не основанными! — договорил возбужденно Верховский.

— Значит, конец? — растерянно повторил Николай Трофимович.

— Раздобудьте огня и покурите, успокойтесь,— сказал Карбышев.

— Кстати, как он достал брюкву, если у него целы сигареты?.. Как вы достали? Что говорили пожарнику? — прямо уже Николая Трофимовича спросил Верховский.

— Товарищ генерал, чего ему надо? — возмутился, но не так чтобы очень, Николай Трофимович.— Когда ел баланду, не спрашивал, а теперь — «как» да «что»… По-моему, я перед ним не обязан…

— В самом деле, как вам удалось? — спросил Карбышев.

— Сказал, что для вас…

— А про сигареты ни слова?

— Не стал он брать сигареты, товарищ генерал. Честно.

— Что вы сказали ему? Повторите свои слова,— потребовал Верховский и, не дожидаясь ответа, обратился к Карбышеву: —Он что-то пообещал ему от вашего имени. То, что пожарник так бросился на ваш знак, по-моему, прямое доказательство…

— Николай Трофимович, вы говорили пожарнику что-нибудь помимо того, что я просил вас? — уже обеспокоенно произнес Карбышев.

— Ничего. Честно.

— Поймите, почему это важно… Действительно тот человек желает помочь бескорыстно, может, хочет загладить какие-то мелкие грешки? Или он провокатор?.. Что вы точно сказали ему? Постарайтесь вспомнить.

— Какой сейчас, товарищ генерал, может быть провокатор? На смертной, можно сказать, черте,— опустил голову Николай Трофимович.

Карбышев заговорил горячо, торопливо, словно опасался, что ему помешают высказать все.

— Им хотелось бы не просто физически уничтожить нас. Им хотелось бы доказать, что человек — это животное или хуже жи-

9 Ю. Пиляр

129

вотного. Отчасти для самооправдания. Больше — потому что себя-то они почитают сверхлюдьми. Растоптать все святое, заставить отречься от Родины, от убеждений, а потом все равно убить — вот их цель. Понимаете, Николай Трофимович? Что же касается меня… Вы представляете, как бы они были рады, если бы советский генерал, да еще коммунист, обесчестил себя чем-нибудь ради собственного спасения? Вы представляете? — повторил Карбышев.

— Я сказал, что вы поручили достать за сигареты котелок горячего супа. А лишнего я ничего не болтал,— угрюмо ответил Николай Трофимович, сознавая, что говорит не всю правду, чувствуя от этого угрызение совести и в то же время оставаясь при своем мнении, что его небольшая хитрость («наш генерал хочет убедиться в вашей искренности, господин пожарник…») никакого вреда его товарищам причинить не может.

— Ну, хорошо. Покончим с этим,— сказал Карбышев.— Вы спросили, что я думаю… Обстановка сложная. По всем признакам, отправлять нас отсюда никуда не собираются. Впереди ночь. В газовую камеру, если бы был приказ, давно отвели бы. Незачем было бы ждать. От здешних заключенных строго изолировали… Думаю, что в душ все-таки пустят, но часа два еще поморозят. Пожарник не случайно обронил эти слова — «два часа». Это тоже расправа, и для многих, наверно, смертная — еще два часа простоять на морозе!

13

Но не через два часа, а всего через две минуты на правом фланге раздалась команда:

— AusziehenL Schnell!

— Раздеваться!.. Быстро! — перевел поднявшийся из подвала Макс Проске и прибавил от себя: — Баня. Дюш…

И, наклонив вперед жирное туловище и часто перебирая ногами в глянцево начищенных сапогах, заторопился на правый фланг.

И тотчас в той стороне послышались крики команд, тупые звуки ударов, звяканье банок и котелков, упавших на каменные плиты площадки.

— Всем раздеваться? — спросил Николай Трофимович, оглядываясь вокруг.

— Только самые крайние раздеваются,— сказал Верховский, который был на голову выше соседей.

— Вероятно, поведут не всех сразу, не вместе. Странно! — сказал Карбышев.

130

Из-за угла бани-прачечной появился один из эсэсовских унтеров в сопровождении заксенхаузеиского блокового.

— Bleibt stehen!1 — скомандовал бывший блоковой и далее объявил, что по техническим условиям в эту душевую смогут одновременно войти только пятьдесят заключенных, все остальные должны дисциплинированно дожидаться своей очереди; кто нарушит очередь — будет немедленно отправлен в крематорий.

— Verstanden? — спросил эсэсовец.

— Ферштанден… Поняли… Уразумели…— загудел строй в ответ.

— Странно! — повторил Карбышев.

Вразнобой топая колодками, обхватив грудь крест-накрест руками, к лестнице трусцой побежали люди в одном нижнем белье. Когда внизу за ними захлопнулась дверь, выпустившая клубок пара, Верховский сказал:

— Если через четверть часа не вернутся — зиачит, крышка… Всем крышка.

— И впрямь паникер,— сказал Николай Трофимович.— В газ-камеру так не водят. Понятно?

— А как?

— Нагишом. Чтобы одежду на себе не рвали, когда начнут задыхаться. Правильно я говорю? — блестя глазами, обратился Николай Трофимович к Карбышеву.

— И все-таки странно! — третий раз сказал Карбышев.

Строй затих. Одни и те же мысли тревожили людей. Куда

все-таки повели их товарищей? Что с ними будет? А значит, и со всеми остальными?.. Беспокойство возросло, когда пожарники подкатили тележку и приказали двум новичкам складывать в нее верхнюю одежду, котомки и котелки тех, кого увели в подвал… Куда повезут эти вещи? Зачем?

Карбышев подумал, что смелый человек — счастливый: умирает однажды. Потом сказал себе: пора примириться с мыслью, что казнь неизбежна. Знал: когда сам себе кладешь предел, исчезает страх и приходит то спокойствие, которое позволяет уйти из жизни достойно.

«Странно вот еще что,— размышлял Карбышев.— С годами привязанность к жизни, казалось бы, должна уменьшаться, а на самом деле усиливается. Что тут причиной? Семья, близкие? И это, наверно. Несомненно и то, что к старости воля, увы, ослабевает. Та высшая воля, которая не позволяла тому же капитану Рудневу кланяться неприятельским снарядам…»