Запасный полк

Он умолк так же неожиданно, как и начал, а Наташа сияющими глазами смотрела на него и на других бойцов. Вот и родилось то, о чем она мечтала: «Не может оно быть иначе...» Не может, потому что слишком глубоко в землю пустило корни шумное и густое дерево нашей жизни.

— Очень хорошо вы сказали! — вырвалось у нее.

— А вы читайте, читайте еще.

И она стала читать о том, как на заре, среди снегов, в русской деревушке умирала девушка Зоя. Светлые ее глаза последний раз смотрели на мир, вобрав в себя всю зимнюю прелесть русской природы, первые лучи морозной зари, заалевшей на востоке. Туда, на восток, обратила свой взор она в последний раз. Там, далеко, кипит жаркий труд ее Родины, там Москва, необъятная страна, знакомые улицы, подруги, мама, тетрадки. Быть может, в этот морозный рассвет рота выбегала из землянки на физзарядку, люди оглашали ночь смехом, шутками, прибаутками, делали гимнастику, разгоняя остатки сна, умывались, завтракали. И как раз в ту минуту, когда не стало самой преданной, самой чистой девушки на земле, в роте не притихли, не сняли шапок — не знали о таком горе...

Бойцы сидели молча. Тишину нарушил дневальный.

— Приготовиться на ужин! — рявкнул он.

Бойцы уже гремели котелками и кружками, готовясь к построению, возвращаясь к будничной жизни из того далека, куда завела их Наташа.

— У вас часто бывают такие беседы? — спросила Наташа пожилого солдата.

— Как вам сказать, барышня, — неожиданно улыбнулся тот. — Вчера, например, тоже концерт был. Только по другой линии.

— По какой же линии? Я хочу все знать о вашей жизни.

— Не всегда мы красивые, как сегодня, и не всегда хорошие, дивчина хорошая. Иной раз такое сделается, что и рассказывать нехорошо... Ну, ладно. Я говорил вам, сдается, насчет простыни. Вчерась, выходит, постелили новое бельишко, а старшина наш возьми да и засни днем с сапогами на простыне. А тут откуда ни возьмись командир бригады. Уж что тут было, аж выговорить трудно. Лычки ему приказал снять. Да двадцать суток сплеча рубанул. «Люди, говорит, умирают в великой душевной чистоте за Родину, а ты, говорит, старшина, хозяин роты, пакость такую допускаешь». И все в таком роде. Ну, прощевайте, заходите к нам почаще, развеселите душу хорошим словом.

Наташа вышла из землянки на свежий воздух. Порывистый ветер свистел меж сухих ветвей рощицы, в оголенных кустах.

Перед глазами стоял гневный Беляев, наказавший вчера старшину в той же роте, где сегодня звучал ее голос. Вчера он, оказывается, был здесь. И послал ее. Нет, она случайно попала именно в эту роту, но в случайном этом совпадении она усмотрела некую закономерность. Она, оказывается, помогает ему в его трудной работе.

Ей вдруг захотелось рассказать ему обо всем, что пережила сегодня в землянке, о той радости общения с людьми, которая хорошо знакома ему, но совсем не была ведома ей. Поблагодарить за то, что случилось вчера после спектакля.

Холодный воздух горячил лицо. Наташа шла белеющей в темноте дорожкой. Никого вокруг.

Глава десятая

1

К ноябрю бригада полностью «окопалась». Бойцы и командиры под руководством прорабов и десятников, прибывших по мобилизации, строили землянки с таким искусством, будто им всю жизнь только и приходилось, что строить себе подземные жилища. Поверх деревянных стропил укладывались широкие плетеные маты — их заготавливал в лесу целый батальон; поверх них настилалась земля, затем глина. Мокрую глину трамбовали и тщательно выравнивали гладилками. Стены внутри также обшивались матами. Нары строили в два яруса, выкладывали печи, сушилки для обуви и портянок, устраивали умывальники, каптерки и канцелярии.

В землянках было темновато: стекла не хватало, и окна приходилось прорезать небольшие. Было здесь и сыро, и нерадостно, но что поделаешь? Люди прибывали со всех концов страны, помещений не хватало.

Понемногу наловчившись, стали сооружать землянки по-домашнему, уютные и удобные. На помощь пришли смекалка, веселая выдумка, неистощимая изобретательность и опыт бывалых людей, чьи золотые руки все знают, все умеют. Первая землянка для начальства напоминала мягкий вагон. Искусно оплетенные зеленой тонкой лозой, словно покрытые дерматином, стены и потолок придавали землянке обжитой вид; двухъярусные нары, утепленный тамбур и умывальник создавали впечатление, что этот вагон вот-вот тронется в края более приветливые и теплые, нежели Оренбургская степь зимы 1942/43 года. Внутренние стены второй землянки для офицеров были полностью облицованы фанерой. Это уже был комфорт. Электричество осветило все помещения. В ноябре задымили трубы, и подземный городок зажил дымной и теплой жизнью, готовый во всеоружии встретить лютую оренбургскую стужу.

К празднику задул ветер. Шестого ноября ветер усилился. Над лагерем стояла сплошная пелена из песка и снега. Ветер сбивал с ног, слепил глаза, наметал горы снега.

В этот день воентехник Зайдер со своим неизменным напарником Неходой перегоняли тяжелый танк в лагерь. Танк ожидали к празднику и, несмотря на разгулявшуюся пургу, готовили ему торжественную встречу.

Если бы у Зайдера спросили, как ему вместе с помощником Неходой удалось собрать танк на ремонтном заводе, он не смог бы толком ответить. Полтора месяца самозабвенного труда, когда не замечаешь, как день сменяется ночью, как начинает сереть рассвет, когда спишь урывками под музыку скрежещущего железа и вспышки электрической сварки; полтора месяца привыкания к новым людям, метаний по цехам, уговоров, упрашиваний, угроз; недели тоски по законченным чертежам, по материалам. Ведь ничего у них не было под руками, кроме письма штаба бригады, поддержавшего инициативу полковых оружейников.

Их знали в бригаде. Потому и доверили такое, вопреки равнодушию начальника штаба. Работу мастерских боепитания, состояние оружия в части всегда ставили в пример. В замасленных комбинезонах они вечно возились то у гусеничного трактора «ЧТЗ», то у полкового мотоцикла, на котором лихо разъезжал комиссар Щербак, то у 45-миллиметровой пушки, то у тисков с зажатыми в них ружейными стволами и стволиками.

Помог завод, окрылил и округ. Оружейники получили остов разбитой, основательно помятой «тридцатьчетверки», которую уже не чаяли возвратить в боевой строй. Зайдер поглаживал холодное железо танка, не веря своим глазам. Когда же спустя много трудных дней можно было включить наконец скорость и гусеницы лязгнули, а тяжелая махина устремилась вперед, он обнял Неходу, кого-то еще стоявшего рядом, потом побежал в цехи, в партком и крепко пожал руки всем, кто помогал в трудах и хлопотах.

Они выехали из ворот ремонтного завода ясным, солнечным утром и до обеда успели пройти «своим ходом» всего сто километров — железная дорога была перегружена военными перевозками, и в платформе отказали.

Поземка началась после обеда. Вскоре поднялась вьюга, скрыв солнце, заслепив глаза и взметнув тонны сыпучего снега.

Дороги не стало, танк двигался по целине, то проваливаясь, то взбираясь на заметенные снегом ухабы, утопая в снегу по самые смотровые щели. Зайдер остановил машину.

— Я, например, дороги не вижу. Что делать, Нехода? Может, у тебя глаз вернее?

Нехода вытащил кисет, что обычно делал во всех затруднительных случаях, и не торопясь продул плексигласовый мундштук.

— На ночь глядя не грех було б заночувать, товарищ начальник. Я такий, що забрив бы до якоись кумы. На праздник мы таки опоздаем... Включи мотор, Борис Семенович, и рушимо, ей-богу, кудысь на огонек до хаты.

— А где ж тот огонек, хотел бы я знать? — покачал головой Зайдер. Он все-таки включил мотор, и танк двинулся вперед.

Между тем уже стемнело. Проехали еще с километр. Зайдеру показалось, что танк выбрался наконец на дорогу, и он прибавил газу, но тут же ухнул в канаву и понял, что дороги не найти. Мотор заглох. Несколько минут оба сидели молча.

— Обидно все-таки, Федор Васильевич, — сказал наконец Зайдер. — Пять недель мы сидели на заводе, собирали все по кусочку и даже, можно сказать, сделали танку пластическую операцию: сварили кусок брони, морочили голову себе и людям, чтобы поспеть к празднику, а ведь за этот танк директору не то что ордена не дадут, а даже спасибо не скажут. И вот, пожалуйста, мы даже к празднику не можем доставить удовольствие нашим командирам этим учебным пособием...