Комбинации против Хода Истории[сборник повестей]

Близко вжикнула пуля. Он в поле зрения, его вот–вот уложат. За огородом — ветхая ограда кладбища. Пудовочкин с разбегу проломил её. Падая вперёд, скинул «винчестер» с плеча, перевернулся через голову и с земли выстрелил в догоняющих. Их двое, они — саженях в тридцати пяти. Оба упали, ударили из винтовок. Приближалось ещё пять–шесть фигур.

Он трижды стрельнул и побежал по кладбищу. Тотчас в шаге впереди него пуля разбрызгала земляной ком. «Играются! — ожгла мысль. — Мечтают живым взять, побаловаться…» Пригибаясь, ныряя за кресты и памятники, добежал до избёнки кладбищенского сторожа, ворвался в неё и запер дверь на крюк.

Сторож Ярулкин и его жена были дома. Ярулкин — лет около шестидесяти, но юркий — то и дело вскакивая с табуретки, рассказывал жене о том, что, должно быть, сейчас происходит в городе. Баба стояла, полуоткрыв рот, слушала выстрелы, охала и крестилась.

Когда Пудовочкин вскочил в домишко, она в оцепенении завизжала — пронзительный, на одной ноте, визг не прерывался… Ярулкин же схватился за голову, съёжился на табуретке, уставился в пол.

Гость прыгнул к окошку. Меж могил бежали преследователи. Выбив стекло стволом, стрельнул несколько раз: люди залегли. Он отцепил от пояса пятифунтовую, повышенной взрывоубойности, гранату Новицкого, широко размахнулся, превозмогая боль от ранения, метнул в окно. Рвануло за могилами, но в домишке посыпалась с потолка извёстка.

— У меня дед и бабка! — проорал Пудовочкин, не высовываясь наружу. — Станете ломиться, себя и их взорву! На мне ещё четыре гранаты. — Дико захохотал.

Старуха стала молиться, сильно дёргая головой. Гость сидел на полу сбоку

от окошка, раскинув громадные ножищи, привалившись спиной к стене. Казакин под мышкой набряк кровью. Дрожащие ноздри, какие–то по–детски испуганно–озорные, любопытствующие глаза.

— Неуж, — вырвалось у него, — помирать? Ой, неохота!

— А ты убитым тобой пожалься, — отчётливо прошептал Ярулкин.

Гигант приподнялся с пола.

— Ты чего, хрен, из ума выжил? — с жадностью вглядывался в старика. — Тебе не страшно?

— Ты есть мерзость, — с выражением жути выговорил Ярулкин, отодвигаясь вместе с табуреткой. Голос дребезжал, вопреки смыслу звучал ласково: — Как тебе не околеть? Околеешь: теперь тебе никуда…

Пудовочкин подбросился так, что доски пола затрещали под сапожищами, занёс правую руку — и взмыкнул от боли. Огромная пятерня застыла над лысой головой Ярулкина. Казалось, ручища скомкает череп, точно картонный. Но надобна ещё жизнь человечка…

— У-уу, сторож мертвячий! — Пальцы скребнули стариковскую голову, сжались в кулак.

Опять рванулся к окошку, дважды стрельнул в сторону залёгших за могилами, присел на пол.

— Чего так злобисся, сыч заковыристый? Твоего внука, што ли, списал?

Ярулкин ответил тихо, тоном угодливости:

— Внуки мои проживают в Сызрани, а на тебя я восстаю за обчество. Ты — зверь геенны. Убивал без вины и убитых не давал по–людски хоронить. Радуюся я, что теперь околеешь, хотя и в моём дому.

На этот раз Пудовочкин слушал как бы покорно, когда сторож договорил -

утробно, с рыком гоготнул, сказал с радостной торжественностью:

— Твоё обчество сейчас развалюшку твою зажжёт! Ничего умней они не придумают. Я‑то без боли себя застрелю, а ты с бабкой твоей пожаритесь неспешно, как два хорька в угольях. Ой, задушевно порадуесся…

Старуха тонко вскрикнула, упала на колени перед иконами. Пудовочкин

сладко рассмеялся:

— Боль–то от огня — о-оо, какая… поди–ка потерпи её! Чай, не минуту, не две, хе–хе–хе…

Вдруг он расправил саженные плечи, глядя на Ярулкина с демонстративной гадливостью:

— Или надеесся, за вас, двух клопов, они мою жизнь уступят? Да они полста таких, как вы, да ещё двадцать малолеток спалят, лишь бы у меня жизнь взять! Да что им отец родной и хоть кто, когда есть я!

29

Домишко окружили. Атакующие лежали за могилами, держась от избы саженях в тридцати. На кладбище всё прибывали люди, но поручик Кумоваев приказал задерживать их в отдалении: Пудовочкин поминутно стрелял из окон.

К поручику подобрались Усольщиков и Бутуйсов, сообщили, что с отрядом, кажется, покончено; всё дело заняло чуть более получаса.

— Значит, остался один главный, — заключил поручик. — Я ждал вас, господа, чтобы посоветоваться. — Он уже знал, что капитан Толубинов и Бесперстов

погибли. — Придётся зажигать домик. Мерзавец уже убил бондаря Данкова, троих ранил. Банщик Бортников умирает от осколков его гранаты.

— А как же сторож с женой? — спросил Усольщиков. — Живы ли?

— Пожалуй, проверим. — Бутуйсов выглянул из–за могильного бугра, крикнул: — Эй, сударь! Заложники невредимы?

Пудовочкин сгрёб бабу, высунул в окошко чуть не до пояса.

— А-ай, не дави! — истошно кричала та. — Ай–ай, помираю!

Минуту спустя из окошка высунулась голова Ярулкина.

— Я дозволяю…

— Не слышно! — крикнул Бутуйсов.

— Дозволяю, — слабо кричал старик, — и отдаю… этого… жизнь, чтоб околел Пудовкин! Не поминайте лихом! И ещё от меня прошенье: пускай отец Питирим отслужит за счёт обчества по три молебна… за меня и старуху… по три!

— Сделаем, милый! — хрипло прокричал Усольщиков, у него хлынули слёзы.

Пудовочкин отдёрнул сторожа от окна.

— А это, хрыч, чтоб фамилие не путал! — шлёпнул старика левой ладонью по уху. У того из носу брызнула кровь. Свалился на месте.

30

Несколько человек лежат за большим надгробным камнем.

— Как хотите, господа, а жечь избу нельзя! — прочувствованно сказал Усольщиков.

Поручик смотрел с досадой:

— Атаковать? Он ещё не менее двоих подстрелит, швырнёт гранаты, а

стариков всё равно убьёт! Надо стрелять по окнам, под прикрытием огня — к домику. Бросить на него факела. Как военный заявляю: иначе никак!

— Э-эх, — тяжело вздохнул Усольщиков, — был бы жив капитан Толубинов, сказал бы, что делать: и как военный, и как русский человек.

Поручик в ярости привстал с земли:

— А я не р-русский?

— Русский, господин Кумоваев, безвинных живьём не пожжёт! Да прилягте вы! — Дюжий купец с силой придавил поручика к земле.

Тот поперхнулся злым смехом:

— А как же Пудовочкин? Тоже нерусский? Или, скажете, не жёг ещё безвинных, а только… к-хм, шлёпал?

— Русский он. И большинство его отрядников — тоже. Я не возражаю. Но они — про–оклятые! Они отдалися, они — потерянные. Это уметь надо пости–игнуть, тут — тайна…

— Ах, тайна! — Олег Кумоваев отвернулся.

Усольщиков, остыв, предложил мирным тоном:

— А не отпустить его к лешему? Взамен стариков?

— Как это исполнить? — сдерживаясь, спросил поручик.

— Пусть берёт сторожа с женой, идёт с ними к лесу. Мы будем приглядывать с отдаленья. У леса подойду к нему безоружный, с конём: скачи, подлец!

— Ускачет! — офицер усмехнулся. — А на прощанье вас и стариков пристрелит.

— Совершенно-с так оно и будет, — заверил Василий Уваровский.

— Ах, цар–рица немецкая, яп–понский городовой! — смятенно воскликнул

Усольщиков. — Ну не может того быть, чтобы нельзя было не жечь стариков!

Поручик старался придать лицу безразличие.

— Вам угодно выставлять меня извергом, а я вам объясняю: как только они попали ему в руки, они — уже мёртвые. Мы ничем не можем им помочь, как не можем воскресить тех, кого он убил раньше!

— Вот что, господа, — произнёс до того молчавший Бутуйсов, — предложу–ка я себя в заложники. Знаю, знаю, что вы скажете: он и меня возьмёт, и их не отпустит. Ну и пусть! Пронесу револьвер или хоть ножичек, улучу момент — и…

— Никогда-с! — возразил Уваровский. — Он вас без поднятых рук не подпустит. А как войдёте — обыщет.

— Если уж так, — энергично заявил Усольщиков, — то лучше я пойду! Всё ж таки, Борис Алексеич, — с дружественной мягкостью обращался он к бывшему приставу, — я немного помоложе и посильнее вас.