Мы еще вернемся в Крым

– Тогда плохо! – с горечью сказал чабан. – Что мне делать с овцами?

– Не тужи, Сеит-Бакир! Давай подумаем вместе.

Иван Степанович знал местные обычаи и потому не спешил принимать решение. Они поговорили обо всем, о жизни, о погоде, о войне. Чабан пожаловался, что уже три месяца не получает заработной платы.

Командир предложил заключить между ними договор: он будет выплачивать чабану заработную плату, а тот, по запискам Сивоуса, отпускать овец.

Сеит-Бакир согласился, но поставил условие, чтобы на записках была печать. В будущем ему придется отчитываться перед правлением колхоза, а расписка без печати – это не документ. Но у командира партизанского отряда печати не было. Перебрав все возможности, чабан согласился, что на записках вместо печати Сивоус будет ставить особый знак.

Придя к соглашению, ударили по рукам.

– Чем платить заработную плату, – спросил Сивоус, – деньгами или овцами?

– Деньгами не надо, – сказал чабан, – ходят советские и немецкие, какие лучше, не знаю. Согласен получать овцами.

Иван Степанович написал распоряжение, по которому чабану Сеит-Бакиру Муратову выдали в счет зарплаты десять овец, пятнадцать раздали семьям, чьи мужья или сыновья служат в Красной армии, и еще пятнадцать взяли для партизанского отряда.

Приход чабана принес душевное успокоение в сердце Ивана Степановича. Он снова почувствовал свободную радость жизни, которая не зависит ни от злодейства, ни от случайности. У него есть силы, и он должен учиться способности одолевать горе, встающее на пути. Сеит-Бакир Муратов, человек далеко не молодой и по-житейски мудрый, своим появлением принес ему теплоту уверенности, зажег факел света в окружающей темноте, показал, что простые люди, вечные труженики на земле, и в сегодняшнее время лихолетья доверяют своей народной власти и им, партизанам, которые защищают ее.

Своим приходом чабан отодвинул в прошлое горестные думы и томление души, которые мучили и сокрушали командира отряда. Он был невольным свидетелем горькой драмы, которая разыгралась на его глазах. Два дня назад Сивоус побывал в отряде, которым командует Литвиненко. В Зуйский отряд нагрянул и Мокроусов, командующий партизанским движением Крыма с комиссаром Мартыновым. Мокроусов приказал арестовать отважных партизан Александра Мизько и Семена Мозгова, командира и политрука второй группы отряда.

Комиссар Зуйского партизанского отряда Николай Луговой в своей книге воспоминаний «Страда партизанская», свидетель тех событий, подробно описал их.

«Выполняя наш приказ, Мизько и Мозгов с группой партизан ходили в село Фриденталь. Их задача – взять предателя Гриня. По указке этого предателя расстреляны десятки советских патриотов и их семьи. За свои услуги Гринь получил от немцев пару лошадей, корову, зерно и муку, много домашнего скарба, награбленного у пострадавших. Нашей разведкой все это было тщательно проверено и неопровержимо доказано.

Партизаны обошли дом Гриня и стали стучаться в дверь и окна. Гринь не открывал. Тогда дверь стали пробивать бревном… А Гринь тем временем поднялся на чердак и, изловчившись, спрыгнул на одного из партизан. Убежал. За ним погнался политрук Мозгов и трое бойцов. Мизько тем временем ворвался в дом. Его встретила жена Гриня, дородная, разжиревшая фрау-мадам.

– Мизько?! – в черных округлившихся глазах хозяйки застыло выражение страха и удивления, лицо ее исказилось гримасой, дородная фигура застыла; женщина походила на тигрицу, готовую к прыжку. – Вот кто!.. А если к вашей семье в Крымрозу?! Вот так!.. Со взломом, значит, Саша Мизько!..

– Мизько! Мизько! – эхом повторялось в соседней комнатушке голосами подростков.

Узнали!

Какое-то время Мизько, огорошенный неожиданностью, стоял посреди комнаты, соображая, чем ответить.

Его узнали. Узнали отпрыски и сподвижница изменника Гриня.

Узнали и конечно же не умолчат, донесут господам гестаповцам. А в соседнем поселке – Крымрозе, – живут дети и жена Мизько, живут в страхе за жизнь, ибо прикрываются не ахти какой надежной версией, будто сам Мизько служит в Красной армии. Для доказательства в семье есть военкоматская повестка о призыве на военную службу. Такой же повесткой в Зуе прикрывается и Мозгова Полина с двумя дочурками. На волоске от гибели семьи и других партизан.

До сих пор их не трогали немцы. Теперь же!.. Если хоть одно слово Гриней о партизане Мизько долетит до уха гестаповца – жена и дети партизанского командира, а заодно и все семьи партизан, прикрытые такими же повестками, погибнут: их расстреляют фашисты, как расстреляли они сотни и тысячи других местных жителей, выданных раньше. Вот как обернулось дело!

Стоя с автоматом наизготовку, Мизько повел взглядом в сторону, похоже, искал кого-то, может, политрука Мозгова, чтобы тот подсказал, как поступить с этой тигрицей, но кругом царила пустота и полумрак: политрука вместе с партизанами увлек за собой беглый Гринь. Выход из положения вожаку пришлось нащупывать самому.

– Одевайтесь! Пойдете с нами! – сухо приказал он.

Спрятать Гриней в лес, как прячут концы в воду, – это был разумный выход, и, найдя его, Мизько вздохнул с облегчением. Но хозяйка с согласием не спешила; живя с Гринем теперь в «раю нового порядка», часто принимая в своем доме господ немецких офицеров, она постоянно испытывала страх – лес-то рядом, а в лесу, частенько слышно, – партизаны. Того и гляди, дознаются, постучат. И вот они постучались, да как постучались! Миром тут не пахнет.

– Не пойду! – отчеканила хозяйка, вложив в одну фразу всю себя: твердость решения, силу воли и сметку напроказничавшей плутовки. Из этого следовало, что испугом ее не возьмешь, она, видать, стоит самого Гриня, если не десятка Гриней, вместе взятых.

– Ты вот что, хозяйка, – стараясь смягчить тон и опуская автомат, сказал партизан. – Не петушись…Слушай. Страхи ваши понятны. Но дети и жена за Гриня не в ответе. Это гарантирую!

– А я дом не оставлю. Хозяйство! – она повела взглядом по комнате, и Мизько невольно окинул глазами видимую часть жилища: стены, увешанные коврам и картинами, хрусталь и сервизы, нагромождения разнообразной, видать, во многих домах награбленной мебели.

– В таком случае уведем силой!

– Убей, не брошу! – Гринь вскинула распатланную голову и шагнула грозе навстречу, грудью на дуло. – Крик поднимем! Село на ноги поставим…И раскроются твои делишки, Мизько!

Схлестнулись жарче некуда. Она – ни шагу из дома, а Мизько – в ответе за жизнь партизанских семей, тех матерей, детей… И рубить этот узел надо, не мешкая, ибо с минуты на минуту к дому подкатят грузовики с карателями, их приведет сам Гринь. Обязательно приведет!

В небе над селом Нейзац, что в километре от Фриденталя, уже изгибались огненные дуги ракет, тишину ночи рвали крики команд, рев моторов: в селе, по всему видно, немцы поднялись по тревоге…

Командиру в двух словах доложили, что немцы едут.

– Последний раз говорю: идем!

– Не пойду!

Узел завязался – туже некуда. Рубить его, этот узел, ему, Александру Мизько.

И он разрубил его…

Возвратясь в лес, Мизько и Мозгов все рассказали.

Опасения, что гестаповцы ответят новыми репрессиями, заставило нас спасать всех, над кем явно сгустились тучи угрозы, в первую очередь семьи партизан.

….Это чрезвычайное положение по-своему истолковал командующий партизанским движением Крыма Мокроусов:

– Они грубо нарушили революционную законность. Расстрелять Мизько и Мозгова! Сегодня же! Немедленно!

– Мизько и Мозгов – лучшие командиры в отряде, – попытался я возразить.

– Знаю. Танки подорвали, скажете? Да?

– Да, и танки… И семьи партизанские спасли.

– Он еще защищает, оправдывает, вы слышите?!

– Я не оправдываю, но так сложились обстоятельства.

– На обстоятельства сваливаешь?

Не убедил я Мокроусова, не склонил к защите и Мартынова.

….Допрос по делу Мизько и Мозгова закончен. Заключение по делу утверждено командующим и комиссаром, объявлено: