Камера смертников

– Откуда вы меня знаете? – вскинул голову переводчик, подозрительно глядя на лохматого Ефима.

– А я жил тут, – объяснил он. – На лесоразработках встречались. Не помните?

– Н-нет, не припоминаю. Благодарю за табак.

И Сушков отвернулся, жадно досасывая окурок. Ефим поглядел на переводчика с сожалением, грустно вздохнул и лег, закинув руки за голову,

Семен впервые близко разглядел бывшего переводчика. Вроде бы странно, жить вместе на нескольких квадратных метрах и только впервые близко увидеть человека, постоянно находящегося о тобой в одной камере? Нет, ничего странного – после допросов, когда заново начинаешь учиться ходить, дышать, смотреть, не до разглядывания соседа по нарам.

Лицо у Сушкова разбито, губы опухли, пальцы, держащие окурок, грязные, дрожащие. Порванный на плече пиджак, рубашка с мягким отложным воротничком закапана кровью на груди – наверное, раньше он носил галстук, а теперь вместо него темные потеки на светлой, в тонкую полосочку, ткани. Рассеченная бровь словно приподнята в удивлении, морщинистая шея, костлявые плечи, торчащие из уха седые волоски.

«Скольких уже нет из тех, кто меня встретил здесь? – подумал пограничник. – Увели кутавшегося в тряпье, погруженного в себя Лешека, исчезли вечно шептавшиеся друг с другом молодые парни, всегда забивавшиеся в темный уголок нар... Люди появляются, проводят здесь последние дни своей жизни, если, конечно, можно считать пребывание в камере смертников тюрьмы СД жизнью, и исчезают, отправившись в Калинки или выйдя во двор с забитым кляпом из гипса ртом. Когда придет мой черед отправиться в тягостную последнюю дорогу, кто меня проводит в нее? Наверное, только здесь начинаешь по-настоящему понимать, как хрупко бытие, как тонок волосок, связующий разум и безумие, поскольку сойти с ума от пыток и ожидания конца ничего не стоит. А может, в этом и есть выход – потерять ощущение реальности, перестать воспринимать окружающее, уйти в себя, в свой внутренний мир?..»

Сидевший рядом на нарах переводчик докурил, плюнул на палец и аккуратно затушил окурок – маленький, чуть больше ногтя на мизинце, но из него потом можно будет еще вытрясти оставшиеся крошки табака, – и спрятал его в карман пиджака. Семену стало жаль этого пожилого, сильно избитого человека, и он предложил:

– Устраивайтесь рядом, здесь свободное место. Миска и ложка есть?

– Спасибо, – тихо откликнулся Сушков. – Миску мне обещал староста. Простите за любопытство, здесь не принято задавать вопросов друг другу, но этопроисходит часто?

Он кивнул в сторону окна, и его разбитое лицо исказилось гримасой не то боли, не то страха. Съежившись, переводчик ожидал ответа, видимо надеясь, что сейчас сокамерник успокоит его, развеет мрачные мысли.

– По-разному, – уклончиво ответил Семен. – Вас сразу сюда отправили?

– Нет, – вздохнул Дмитрий Степанович, пытаясь поудобнее улечься на жестких досках. – А вы, простите, давно тут?

– Не очень, – буркнул пограничник, поворачиваясь к нему спиной.

Странный человек, этот бывший переводчик. Какая разница, сколько здесь пробыл человек? Сроки пребывания узников в камере смертников и вообще среди живых определяют те, кто их допрашивает. Пора бы понять такие простые вещи. А он даже в камере бубнит: «Простите, извините»... Неужели и с немцами так разговаривает на допросах? Хотя нет, похоже, он молчит – иначе его бы так не разукрасили, превратив лицо в кровоточащую маску с заплывшими глазами.

Поняв, что разговор окончен, Сушков притих. Вскоре послышалось его похрапывание – легкое, с чуть заметным присвистом.

– Обычно они расстреливают, предварительно раздев догола, – негромко говорил кому-то староста камеры, устроившийся в другом углу длинных нар. – Сегодня, наверное, очень торопились покончить и не раздели. У них все посчитано, – горько усмехнулся он, – даже одежда казненного стоит определенную сумму пфеннигов, а в Германии семье казненного приходит по почте счет и требуется оплатить услуги палача и затраты рейха. Какое гнусное кощунство...

Шелестел шепот старосты, похрапывал за спиной Семена бывший немецкий переводчик, провалившийся в тяжелое забытье, молчал лохматый Ефим, уставив неподвижные глаза в стену камеры, а в окна вползал рассвет – туманный, серый, обещая скорый приход нового дня допросов и пыток. Дня, который для кого-то из насильно собранных здесь людей станет последним...

Не успокаивали ни привычный письменный прибор каслинского литья, тяжело и темно громоздившийся на столе, ни старая лампа, так похожая на ту, что светила в доме его детства под Смоленском, ни выкуренная папироса, ни стакан крепкого, почти черного чаю – хотелось выйти из здания и, распахнув шинель, шагать по улицам, подставляя пылающее лицо и грудь холодному весеннему ветру. Забрести неизвестно куда по тихим старым переулкам и навсегда потеряться в них, среди потаенных особнячков и бывших доходных домов со сдвоенными окнами, среди гулких подворотен проходных дворов и зажатых глухими стенами узких проулков.

Или взять машину и отправиться за город – бродить среди берез и сосен, слушать шум ветра в ветвях и долго глядеть в небо, наблюдая за медленно плывущими облаками, отыскивая в них сходство с животными или людьми. Хотелось, наконец, поругаться с кем-нибудь – яростно, до сипоты, до хватания за грудки...

Хотя почему с кем-нибудь? Алексей Емельянович Ермаков точно знал, с кемему хотелось ругаться, не выбирая выражений и даже в качестве самого веского аргумента пустив в ход кулаки. Но нельзя!

Последний доклад у наркома о работе специальной группы оставил ощущение собственной беспомощности перед неотвратимо надвигающейся бедой – страшной, неумолимой, готовой, как безжалостная тупая машина, подмять под себя всех и вся, раздавить, уничтожить, сломать и... двигаться дальше, напрочь забыв о том, что осталось позади.

Брезгливо поджимая узкие губы и щуря глаза за холодно поблескивавшими стеклышками пенсне, нарком молча слушал доклад, изредка делая пометки на лежавшем перед ним листе бумаги. Изловчившись, докладывавший стоя генерал Ермаков сумел разглядеть непонятные закорючки – скоропись, стенография, или буквы неизвестного ему горского языка? Что означали эти заметки?

Потом нарком долго вертел в руках карандаш, поглядывая на свои закорючки, а присутствовавшие ждали его слов, почти физически чувствуя, как давит на плечи повисшая в кабинете тишина: казалось, любой звук расколет ее, подобно внезапному взрыву, вызвав непредсказуемые последствия. И офицеры затаили дыхание, боясь неосторожным вздохом или покашливанием привлечь к себе внимание.

Наконец нарком заговорил. Веско, привычно кривя в улыбке губы и быстро обегая внимательным взглядом лица всех находившихся в кабинете. Пальцы его рук то сплетались вместе, словно сойдясь на горле врага, то расходились в стороны, как будто желая дать тому возможность втянуть в себя еще несколько глотков воздуха перед концом, чтобы продлить мучение.

С уст наркома легко слетали фамилии, имена, воинские звания людей, на которых, по его мнению, а скорее всего, не только по его, следует обратить самое пристальное внимание тем, кто включен в состав особой группы.

Он давал программу действий, заранее указывая тех, на кого должно пасть подозрение, и спорить с ним либо возражать было бессмысленно и небезопасно: это Ермаков уже не только понял, но и хорошо знал. Нарком не терпел возражений и отличался крайней злопамятностью, ничего не забывал и не прощал – ждал годы, но добивался своего.

Сейчас, вернувшись в свой кабинет, генерал раздумывал над тем, как быть, что можно сделать, поскольку самые худшие опасения уже получали подтверждение.

Желание уйти, убежать, поехать за город, бродить по улицам – все это так, минутная блажь, а вот драться! Но не кулаками, нет, ими немногого сможешь добиться, а своими знаниями, работой, опытом, помноженным на опору на честных людей, искренне преданных делу. Один в поле не воин – старая пословица верна, но поле битв разведок изобилует заранее приготовленными противником волчьими ямами и засадами, края его сокрыты мраком и туманами, а идти по нему хорошо, лишь ощущая рядом верное плечо.