Камера смертников

Интересно… Надо утром подсказать Кривошеину, чтобы понаблюдали за работающими у печей и теми, кто интересуется передачами лаборатории. Этo может стать еще одним из путей выявления врага.

Незаметно Антон задремал, утомленный размышлениями и нелегким днем.

Утром, выйдя на кухню, он невольно замер: стоя нагишом в большом тазу, поливая себе из ковша, мылась молодая женщина. Золотисто-русые волосы подобраны шпильками, тонкая шея, худые лопатки на спине с отчетливо выступающими позвонками, стройные ноги, узкая талия. Она стояла к нему спиной и не видела, как он, смутившись, отступил в прихожую. Кто это, соседка?

Подождав, пока она пройдет в свою комнату, Волков снова вышел на кухню. Потрогал ладонью чайник на плите – еще горячий. Квартирная хозяйка, видимо, уже ушла, оставив на столе две чашки. Надо полагать, ему и соседке?

Он вернулся в коридор и постучал в дверь соседней комнаты.

– Доброе утро. Пойдемте пить чай, а то остынет.

Вышла девушка лет двадцати, в свитере и лыжных брюках, протянула ему узкую ладонь:

– Тоня. Вы наш новый сосед?

– Да, – снова смутился Антон, вспомнив, как невольно стал свидетелем ее утреннего туалета. – У меня сахар есть, хлеб и консервы.

– Богато живете, – засмеялась она, показав ровные зубы. И, тряхнув челкой, сказала: – Пошли. Что же вы стоите?

Он пропустив ее вперед, прошел следом за ней на кухню и, усевшись за стол, наблюдал, как она ловко режет хлеб и наливает в чашки чай. Не оставляло ощущение, что все это он уже когда-то видел, словно в другой своей жизни или во сне – заснеженные деревья за окнами, девушку в свитере с вышивкой на груди, синие чашки с белыми цветами, тонко нарезанное сало на тарелке со щербатым краем...

– Как вас зовут? Вы так и не представились. – Глаза у нее были серые, грустные, словно где-то в глубине души сидела боль,

– Антон. На заводе работаете?

– Да. Я до войны в Москве жила. Сначала попала на окопы, а потом в эвакуацию. Вы к нам надолго?

– Как дела повернутся, – улыбнулся он, заметив, что Тоня не решается притронуться к угощению. – Ешьте, не заставляйте вас уговаривать. Скоро на работу?

– Не, – она осторожно откусила от бутерброда и убрала ладонью упавшие на лоб волосы. – Мне в ночную сегодня. Я лаборанткой, на сталелитейном. Печи ведь не останавливаются, иначе «козел» будет.

– Что?

– Козел, – засмеялась она, – застывший кусок металла. Тогда надо печь охлаждать и выбивать его, ломать футеровку.

– Спасибо, – допив чай, он отодвинул чашку, встал и расправил под ремнем складки гимнастерки. – Распоряжайтесь продуктами, я обычно поздно прихожу, а то могу и задержаться надолго. Договорились?

Она кивнула и приоткрыла рот, как будто хотела что-то спросить, но потом, видимо, передумала и пошла закрыть за ним двери...

В дежурке комендатуры стоял кислый прогорклый запах дешевого немецкого табака, солдатского пота и оружейной смазки. Показав Сушкову на лавку у стены, старший патруля ушел.

Переводчик сел, вынул из кармана платок, вытер вспотевшую голову – как нескладно все получается, теперь из-за служебной ретивости коменданта, проявляемой им в период пребывания здесь высокого гостя из Берлина, придется потерять драгоценное время. А потом, пока дохромаешь от комендатуры до явки, да еще оглядываясь, не топает ли кто за тобой следом, пока поговоришь с Прокопом, пока вернешься домой... Так и не заметишь, как пройдет половина ночи.

Прокоп тоже быстро не отпустит: начнет выспрашивать обо всех, даже мельчайших подробностях, заставит несколько раз повторить рассказанное. Сначала эти его привычки жутко раздражали Сушкова, негодовавшего на Колесова, приславшего столь тупого человека, но потом он понял, что Прокоп совсем не туп, а просто предельно недоверчив, поэтому и заставляет по нескольку раз говорить одно и то же, сравнивая детали, ища несовпадения, пытаясь увидеть все происходившее глазами переводчика, словно спрятавшись у того под черепом. Пытлив хозяин явки, ох пытлив и дотошен.

Выспаться сегодня явно не удастся, а утром опять тащиться в замок, на службу. И больным не скажешься, немцы этого не любят. А так иногда хочется отдохнуть, забыть обо всем, забыть свои страхи и сомнения, спокойно вытянуться на кровати с папиросой в зубах и поблаженствовать, бездумно глядя в потолок. Даже не иногда хочется, а давно хочется, потому что нервное напряжение выматывает, лишает сна и нормального аппетита. Ешь только чтобы иметь силы, – не хватает еще перестать ноги таскать, но пища не доставляет удовольствия, даже хорошие продукты, перепадающие от щедрости Конрада фон Бютцова.

Что-то долго не возвращается фельдфебель, забравший пропуск, что там еще могло оказаться не так? Его же все здесь знают, знают, у кого и кем он служит, а Бютцов пользуется у немцев уважением, которое, хоть в малой мере, но помогает его переводчику.

Завидев в коридоре долгожданного старшего патруля, Сушков облегченно вздохнул – наконец-то! Сейчас ему отдадут пропуск или выдадут новый, и он сможет уйти. Но немец приказал следовать за собой.

Войдя в кабинет, Дмитрий Степанович невольно вздрогнул – у зарешеченного окна, прислонившись спиной к подоконнику, курил фон Бютцов, а за столом сидел Клюге в черной эсэсовской форме. Никого из комендатуры в кабинете не было, а переводчик знал всех работавших в ней в лицо.

Сердце защемило предчувствием близкой беды – зачем тут телохранитель берлинского гостя, еще недавно подозрительно оглядывавший Сушкова в холле охотничьего домика? Почему тут оказался сам Бютцов, оставивший замок и своего берлинского патрона, что произошло?

– Присядьте, – показал на табурет Клюге. – Переводчик нам не понадобится, и мы сами решим наши внутренние дела. Согласны, господин Сушкоф?

Дмитрий Степанович понуро прошел к табурету и сел, положив шапку на колени. Глаза у Клюге холодные, как у готового к охоте удава, глубоко посаженные, равнодушные, а у Бютцова довольные, заинтересованные, на зажатой в пальцах сигарете скопился столбик пепла, но не упал.

Переводчик давно вывел для себя, что почти любое намерение человека выдают его глаза, важно только вовремя заметить, что в них. Поэтому он постарался спокойно посмотреть прямо в глаза Клюге.

– Я не понимаю, господа офицеры, что произошло? Меня остановил патруль и, заявив, что мой пропуск недействителен, доставил сюда.

– Куда вы шли? – вступил в разговор Бютцов. Его спокойный, доброжелательный тон немного развеял все более овладевавшие Дмитрием Степановичем нехорошие предчувствия.

– Хотел прогуляться перед сном. Голова, знаете ли, – Сушков неопределенно покрутил рукой, стараясь казаться абсолютно спокойным.

«Не показывай им, как испугался, – уговаривал он себя, – иначе они заметят это и начнут подозревать, копать, следить. Держись свободнее, ты их знаешь, они тебя тоже, но не перегибай, не забывай, что ты всего лишь холуй».

– Господин майор, – переводчик привстал со стула и почтительно отвесил поклон в сторону Бютцова, – любит хорошую работу. Для этого надо всегда иметь свежую голову.

– Перестаньте, – скривив губы, брезгливо протянул Клюге. – Вы же сами понимаете, Сушкоф, как это несерьезно. Голова, прогулки... Что вы можете нам сказать о Колесове? Отвечайте!

– Ничего, – изобразив на лице удивление и пытаясь унять охватившую его внутреннюю нервную дрожь, ответил переводчик. – Я знаю, что он из лесной банды, и все.

– А про Чернова? Вы знакомы с ним? – не отводя глаз с лица допрашиваемого, продолжал допытываться Клюге.

– Естественно, – заверил Дмитрий Степанович, постаравшись улыбнуться, но улыбка получилась натянутой. – Он работал в нашей области по партийной части. Конечно, я его видел, и не один раз. Орденоносец, как говорили большевики. Его здесь все знают, можно сказать, каждая собака.

– Скажите, – отходя от окна, спросил Бютцов, – почему партийный секретарь Чернов проявил такую трогательную заботу, когда вас выпустили из тюрьмы? Он устроил вас на работу, помог получить жилье. И потом, чекисты редко кого выпускают, а вас почему-то выпустили, да еще перед самой войной помогли приехать сюда, ближе к границе?