Сунг

— Я отвечаю! — важно парировал Витьковский. — Ты чего, мне не веришь?

— Знаешь, как во времена моего детства говорили? — усмехнулся Игорь, — «Наколка — друг чекиста». Кто тебя знает — может, ты меня разводишь!

— Товарищ лейтенант! — прервал их спор подошедший контрактник Кухмарев, — В районе Трехглавой горы две зеленые ракеты взлетели!

Витьковский мгновенно повернулся в его сторону:

— Где?

После чего схватил висевший на груди бинокль и несколько долгих минут всматривался в ночь. Потом произнес:

— Ничего не вижу! Ты, Кухмарев, не ошибся?

— Нет, товарищ лейтенант, отвечаю! — несколько даже обиженно сказал солдат.

Начальник заставы обратился к корреспонденту:

— На Трехглавой «духов» быть не должно. Да и если бы мы их накрыли, они не стали салютовать ракетами. Значит, там наши? Та самая «детская неожиданность»? Вот что, Игорь: пойдем на третий пост. Он ближе всех к границе находится, может, там что-нибудь узнаем! Кухмарев… Передай мой приказ по «полевке»: всем постам усилить наблюдение, если кто проспит — отдам под суд, на хрен!

Офицер и журналист отмерили по узким траншеям не один десяток метров, пока добрались до заветного третьего поста. Здесь дежурило двое солдат. Старший из них — чернявый осетин с лычками ефрейтора, с едва заметным кавказским акцентом доложил, как, во сколько и в каком районе заметил взлетавшие зеленые ракеты.

Витьковский, навалившись грудью на бруствер, долго шарил окулярами бинокля ночного видения по темному горизонту. Уфимцев подумал, что результат действий Валеры будет такой же, как и в предыдущий раз (то есть никакой). Поэтому, не дожидаясь результатов наблюдения, он присел на пустой патронный ящик, прячась от пронизывающего ветра. Вспомнил недавний разговор в вагончике и подумал:

«В Москве сейчас ночная жизнь в полном разгаре. Центр залит огнями, поток машин. На Пушкинской и на Тверской ночные «бабочки» тусуются. А я здесь «играю в солдатики»…

Уже второй месяц. Весь левый фланг облазил. И кому это нужно? Читателям газеты, большинство которых составляют люди, живущие совсем другими интересами? Они прекрасно обойдутся без моих репортажей из «горячих точек». Для них они всего лишь экзотика, а экзотики не должно быть много.

Этим ребятам, что сидят на глиняной приступке в шаге от меня и смолят моршанскую «приму» в кулак, чтобы не засек снайпер? Да они мою газету в глаза не видели и не увидят. Более того, не прочитают ее и их родственники в России. Армия сейчас у нас рабоче-крестьянская, интеллигенция в солдатских погонах — нонсенс, поэтому газету в семьях этих пацанов не выписывают и не покупают.

Родине нужно? Стоп, а что такое Родина? С детства мы знали: «моя Родина — Советский Союз». Теперь его не стало. Теперь у нас Родина — Россия. Я слишком долго мотался по национальным окраинам страны, чтобы быстро привыкнуть к тому, что она сжалась, как шагреневая кожа. После августа 1991 — го прошло три с половиной года, а в Таджикистане до сих пор народ не понял, что произошло. А в России все поняли?

Нужно ли России, чтобы ее сыны умирали здесь? Как это сейчас говорится — на «южных рубежах СНГ». Слово — то какое выдумали… Почти как СПГ — станковый противотанковый гранатомет. Подавляющему большинству в стране наплевать на какие-то там «южные рубежи», у него более насущные проблемы. Государству? А есть ли оно, государство? Порой мне кажется, что многое в нем происходит просто по инерции с прошлых времен. Люди делают что-то, не задумываясь…

В центре прожигают жизнь за счет этого самого прошлого, не создавая ничего взамен. А здесь по привычке воюют и умирают. Что это — гены?

Гены народа, который не может иначе. Без государства его просто не будет, он покончит жизнь самоубийством, как человек, потерявший смысл жизнь. И это уже происходит. Безудержное пьянство, начиная с самых верхов и заканчивая низами — разве не самоубийство?

Но нас еще рано сходить с арены истории. Если нет смысла, его нужно выдумать. У нас вышибли одну опору, мы с упорством муравьев начали строить другую. И ведь построим, а? С помощью вот таких парней в погонах, о которых сейчас вытирают ноги. Гены… Сейчас, когда вокруг столько вакханалии, какая-то спайка, традиции и нежелание разлагаться остались только в армии. Как и полагается в переломные моменты истории, когда нет никаких ориентиров.

Интересно, сколько она продержится так? Группу советских войск в Германии Гельмут Коль разложил дойчмарками буквально за несколько лет…»

Уфимцев вспомнил лейтенантов, приехавших из Дрездена в 1990 году к своему бывшему солдату, учившемуся на журфаке МГУ, и угощавших их, студентов, немецким баночным пивом. Их разговоры… Господа (нет, тогда еще товарищи) офицеры предпочитали обсуждать свои новые должностные оклады после объединения Германии, возможность по — дешевке покупать машины и затариваться западными тряпками.

«А вот тебе это зачем нужно, Игорь? — прикурил от окурка новую сигарету Уфимцев, чувствуя, как никотином уже начинает царапать горло, — Имя здесь не сделаешь — для этого нужно писать либо про политиков и банкиров, либо про бандитов. А я… Такая же пехота, как все они здесь. Окопник. Но мне здесь нравится. Здесь я вижу смысл жизни. Своей жизни. Здесь я приобщаюсь к чему-то великому, пусть даже неосознанному, муравьиному. Сейчас государство строится с окраин. Только здесь понимают его смысл.

И мне здесь просто хорошо. Легко с этими ребятами, проще. И, пожалуй, единственный смысл моего пребывания здесь — демонстрация этим людям, что они делают важную работу. Корреспондент приехал — значит, о них на севере за этими горами еще не забыли. А то, что за этими горами забыли о самом корреспонденте — дело пятое…»

Витьковский положил на бруствер бинокль, потер озябшие руки и присел на корточки рядом со смолившим табак журналистом:

— Что, корреспондент, пригорюнился — замерз?

— Нет, просто думаю, — Игорь раздавил о каблук очередной окурок.

— Если замерз, — продолжал лейтенант, не слыша последней фразы собеседника, и продолжая напряженно размышлять о чем-то своем, потаенном, — Можешь опять в вагончик идти. Я тебе сопровождающего дам. А я здесь до рассвета посижу. Не нравятся мне эти ракеты, ох не нравятся…

Уфимцев представил холодную коробку временного жилища, в котором не разжигалась печка — буржуйка (труба была разбита осколком «эрэса» во время последнего артналета) и ответил:

— Нет, я тоже здесь останусь.

Офицер в ответ ободряюще хлопнул Игоря по плечу, поднялся с корточек и подошел к солдатам.

Они при виде своего начальника торопливо загасили сигареты и вытянулись перед ним настолько, насколько позволял тесный окоп. Витьковский, не обращая на них внимания, присел в самом темном закутке земляного укрытия, и, подсвечивая себе синим фонариком, наскоро начеркал в блокноте несколько слов. Потом распрямился и протянул солдату — кавказцу листок бумаги:

— Пулей на узел связи. Передашь листок радисту!

Ефрейтор, неуклюже козырнул, смахнув при этом локтем с бруствера несколько комков глины, и побежал по ходу сообщения. По звукам его быстрых шагов можно было судить, что все повороты, спуски и подъемы в траншее за долгое время он выучил наизусть и мог передвигаться по ним не только в темноте, но с завязанными глазами.

— Скоро рассвет, — подошел к Игорю начальник заставы, — Видишь, чуть светлая полоска над горами появилась? Там Памир. И Шамбала. Мы в ее предгорьях. Значит, часть великой истины распространяется и на нас. Мне здесь удивительно хорошо думается. Никогда не замечал за собой тяги к философии, а тут мысли о добре и зле появились, о смысле жизни, о будущем… Знаешь, как здесь говорят? Чем выше в горы, тем ближе к Аллаху. Не зря говорят…

Философствования пограничника прервал тонкий зуммер полевого телефона.

Витьковский откинул зеленую дощатую дверцу ящика, в котором находился аппарат, и прижал трубку к уху. Несколько секунд он напряженно слушал, затем повернулся к Уфимцеву:

— Будь здесь! Я — на узел связи. Скоро буду.