Линия фронта

— Значит, можно обойтись без хороших чувств, без любви? Война все спишет?..

— Твоя мама не падала, когда тобой ходила?

— Я рассуждаю как ненормальная? — с иронией спросила Любаша.

Ее забавлял этот парень, глядевший на жизнь из-за своей шоферской баранки. Она догадывалась, что Жора привык к легкому успеху и едва ли был способен увидеть в девушке что-нибудь, кроме внешности.

— Тормоза у тебя прихватывают, — ответил Жора.

— Это хорошо или плохо?

— Неудобно в движении, — пояснил Жора и чиркнул зажигалкой.

При неверном свете огонька было видно, что Любаша сидит возле пианино на вертящемся табурете, а Жора — на крышке пианино, словно на садовой скамейке.

— Нужно открыть дверь на террасу, — сказала Любаша, — чтобы уходил дым.

— Лучше выйдем, — предложил Жора.

Она ничего не ответила — наверное, покачала головой.

Он встал, прошел в другую комнату. И дождь застучал дружнее, и потянуло свежестью: Жора распахнул дверь. Вернулся. Сапоги, подбитые железными подковками, цокали об пол, и дождь не мог заглушить их. Самокрутка плыла в темноте, как огонек ночного самолета.

— Я вот о чем… — сказал он и замолчал. Может, поудобнее устраивался на пианино. — Сейчас не время разворачиваться насчет больших материй. Твои сверстницы, между прочим, шинельки носят и пилоточки. Воюют. Предположим, не слишком шибко, на первой скорости. Но все равно, не щадят своих молодых жизней и красивой внешности… Ясно?

— Даже очень.

— Вот так… А если баранку в сторону философии крутнуть, то любовь, она не левый пассажир, она не просит: подвези, братец. А лезет нахально, как начальство. И захлопывает дверцу… — Он крепко затянулся, так, что комната озарилась. И выдавил: — Я тебя сразу полюбил.

— А я нет, — сказала Любаша.

— Что ж так? Сердцем не созрела или другой есть?

— Другой.

Долго молчал шофер Жора. Только затягивался часто. И цигарка светилась, как на ветру.

— Такое, значит, дело. — Он встал и заговорил решительно, почти грозно: — Только я задний ход давать не собираюсь. Учти. А пока… Я здесь, на полу, лягу. И сапоги сниму.

— Ложись со Степаном. Вам не будет тесно.

— Хочу на полу, — упрямо повторил Жора.

— Твоя воля. Спокойной ночи.

Заскрипела кровать, Любаша сказала:

— Подвинься, Ванда.

Утром, когда все еще спали, кто-то постучал в окно. Нина Андреевна пошла на террасу. И оттуда послышались восклицания, вздохи. Степка решил, что ночью случилось какое-то несчастье, раз мать так расстроилась, и побежал за ней.

Стекла глядели влажные. А солнце светило яркое. И казалось, что стекла плавятся от солнца — до того хорошо было утро.

На пороге мать обнималась с Софьей Петровной. Нюра стояла рядом — в белой косыночке, завязанной узлом под подбородком, и в свежем, непримятом платье синего цвета с белыми горошинами.

— Теперь мы к вам приехали ховаться, — сказала Нюра.

Степка не знал, что ответить. Он смотрел на небо за ее спиной, голубое, как краска, на желтую гору, над которой кружился ястреб.

Нюра сказала:

— Наш дом разбомбили.

— Наш тоже.

— Мы видели… Отец в саду сидит на чемоданах, возле кроватей ваших.

— Проходи… Сейчас разбудим Любашу.

Любаша просыпалась трудно. Но проснувшись, зацеловала Нюру, словно они были бог весть какими подругами.

Нина Андреевна рассказывала:

— Ночью дождь загнал в чужой дом, Софа. Остались без крыши, как погорельцы.

— Хоть живы, хоть живы…

— Ой, конечно! — Лицо у матери было постаревшее.

— А мы стоим посреди двора вашего, на дом разбитый смотрим, на могилку свежую… И волосы дыбом поднимаются. Неужто все и погибли?.. Спасибо, старичок сосед говорит? «Они через улицу в брошенном доме ночуют».

Конечно, это Красинин. Не спится, вдруг совесть мучает?

Дядя Володя улыбался приветливо и хитровато, будто говорил про себя: «Вот и снова встретились. Мы вас принимали, теперь вы нас…»

Он был одет в хороший костюм из коверкота цвета высушенного табака. А голова была прикрыта тюбетейкой: черной, с рисунком из красных и серебряных ниток. Он сидел на сетке кровати, а когда встал, то Степка понял, что дядя Володя уже не может стоять прямо, его тянет к земле, словно надломленную ветку.

Несильным голосом, хотя и со смешинкой, он сказал:

— Утро светлое, беглецы! Что же получается? Приходите в гости, когда нас дома нет?

— Пословица нуждается в поправке, — возразила Любаша. — Приходите в гости, когда у нас дома нет.

— Да… — протянул дядя Володя. — Кто мог подумать?!

— А почему все так лихо получается? — Старик Красинин стоял возле забора и смотрел в сад.

«Все-таки бессовестная личность, — подумала Любаша. — К суду бы его привлечь за воровство. И расстрелять по законам военного времени. А он стоит и разглагольствует как лектор».

— Все потому, что немец самолеты создавал, а мы — песни. От песен же убытка больше, чем от шпионов и агентов разных.

— Ты, папаша, свой брехливый мотор заглуши, а то я ненароком могу его запломбировать, — сказал шофер Жора, который был небритый, заспанный и вид имел угрожающий.

Старик Красинин не смутился, не возразил и даже не посмотрел косо. Повернулся спиной и степенно удалился.

— Вот что, хозяева, — громко сказал Жора. — Спасибо вам за гостеприимство, за ночлег. Извините, если что не так было. Человек не машина. Машины и то переворачиваются. Словом, до свиданья! Мне пора. Только на вашем месте я бы не стал с детьми ждать, пока на кузов бомбы свалятся. А пересидел бы это дело в горах. Запомните: Пасека, семья Чугунковых. Бывайте здоровы!

— Wer ist das? [8] — резко спросил Локтев. И сам удивился своей находчивости.

— Das ist…

«Тра-та-та!..» — оборвал ответ немца автомат Чугункова.

Очередь была короткой. Но сразу запахло порохом и разогретым металлом. Небо чуть накренилось, и горы поползли в сторону. Локтев упал на бок. Крикнул!

— Взвод, к бою!

Стреляли беспорядочно, С испугу. И те, и другие…

Чугунков подсказал:

— Командир, давай подаваться влево. Иначе застрянем мы до рассвета. Тогда уже высоты Сивой нам не видать…

— Как они здесь очутились? — сдерживая дрожь, спросил Локтев.

— Может, поиск. А может, группа… Тоже на какую высоту нацелилась. Хрен их разберет!

— Так им недолго в тыл полка выйти.

— Здесь горы. Здесь всего остерегаться нужно.

Выстрелы со стороны немцев отдалялись и затихали. Было похоже, что враг уходит.

Разведка не подвела. Высота Сивая и в самом деле оказалась нейтральной. В два часа три минуты Локтев по радиостанции моряков послал Журавлеву кодированную радиограмму: «Приказ выполнен».

Командир корректировщиков, совсем еще мальчишка, держался по-флотски, с апломбом.

— Вот что, взводный, — сказал он, — дай мне человека три. Пусть помогут окопаться. А сам займи круговую оборону. И прикажи людям замаскироваться так, чтобы высота, как и прежде, выглядела пустынной. Учти, если немцы засекут нас, будет шторм в девять баллов.

— Все понял, сделаю, — согласился покладистый Локтев.

— Ну и добре. Бывай здоров. — Командир корректировщиков повернулся к своему радисту и сказал: — Отстукивай: «Краб», «Краб», я — «Рысь»… Мое место — квадрат…»

А Локтев спешил вниз. Ему, уже немолодому человеку, было трудно идти вот так, в темноте, по крутому склону горы, в мокрой, тяжелой шинели, с автоматом, противогазом и двумя запасными дисками.

Ставя задачу командирам отделений, он дышал часто и шумно. И слова у него получались с хрипотцой, а фразы — короткими.

— Главное — замаскироваться и окопаться… Окопаться поглубже… Надежнее. Нам предстоит бой… Надо окопаться.

— Ни черта здесь не окопаешься, — сказал Чугунков.

— Вы не командир. Вас не спрашивают, — рассерженно возразил Локтев.

— Так спросите… Вы эту высоту никогда при белом свете не видели. А я знаю. Здесь на лопату земли, а дальше скала чистая…