Линия фронта

Тогда-то Суроженко и увидел проводника-адыгейца. Лицо гордое, без морщинок. А вот сколько лет, не определишь. Может, сорок, может, шестьдесят. Когда же горами пошел проводник, впереди всех, тогда со спины ему можно было дать только восемнадцать.

Провел он их козьей тропой, что выходила к вершине метрах в трехстах правее перевала. Подготовили они место к взрыву. И вот здесь случилось самое страшное. Адыгеец показал им еще одну тайную тропу, которая соединяла козью тропинку с основным перевалом. И они, ступая след в след, прижимаясь к холодным скалам, вышли на перевал. И не просто на перевал, а метров на сорок ниже его пиковой точки, в тыл подразделению, несущему здесь охрану.

Там Суроженко и увидел Володю Ловикова. Брата своего троюродного. Пожали друг другу руки. Закурили махры. Ловиков, видать, голодный был, отощавший. Суроженко вначале хотел ему банку тушенки подарить. Одну из трех, припасенных еще в Сочи, где он лечился в госпитале. Но потом передумал. Не помрет Володька с голоду. Жратвы им, как пить дать, до вечера подбросят. Доброта, конечно, дело благородное. Только тушенка и самому сгодиться может. Черт знает, куда завтра нелегкая забросит.

Видел Суроженко, разговаривал адыгеец с командиром отделения. Тропу тайную показывал. Красноармейца послать на нее советовал…

Вниз шли основной дорогой, перевальной. Долгой она была. Раз в пять длиннее, чем козья тропинка.

Следующим утром, еще и не рассвело, разбудил взводный Суроженко. И велел нести ящик с толом козьей тропой на вершину.

Взводный сказал:

— Саперы вначале будут минировать перевал… Потом придут к тебе. Той боковой тропкой… Жди их.

— Слушаюсь, — сказал Суроженко без всякой охоты.

Рассвет был где-то за горами. Иней почувствовал его первым, забелел, даже немного заискрился, самую малость, словно подышал рядом кто-то добро, бережно. Земля смерзлась. Потрескивала под ботинками. На ручье вдоль берегов рвано извивалась ледяная кромка, шириной с ладонь, а местами уже. Туман над водою пробивался, чуть заметный, молодой…

Суроженко лицом уткнулся в ствол автомата. Немец лежал за камнем, из-под которого торчал куст длинной примороженной травы, похожий на седую бороду. Суроженко схватился за куст не для того, чтобы подтянуться, а скорее для равновесия, потому что тропа на этом участке забирала вверх круто, а вещевой мешок с толом оттягивал спину. Ступив на светлый камень, ребром выпиравший из желтой глины, Суроженко увидел ствол на уровне собственного рта и глаза врага, настороженные, как у охотника.

Он не мог поднять руки вверх, иначе непременно свалился бы с тропинки. Он не двигался… Немец прищурился, словно собираясь выстрелить. Но кто-то рядом на плохом русском сказал:

— Шум не есть надо. — И добавил что-то по-немецки.

Суроженко повернул голову. Слева и выше, метрах в пяти, стоял немец в пятнистом маскхалате. Он улыбнулся Суроженко. И сделал знак рукой: дескать, подходи…

Немцев оказалось четверо. Были они полковыми разведчиками. И, в общем-то, случайно вышли на середину козьей тропы, о существовали которой до появления Суроженко даже не подозревали. Они обыскали его, обнаружили тол. И все поняли. Сказали:

— Веди.

Он повел.

Он не знал, что сейчас вершину в районе козьей тропы охраняет Володя Ловиков. И немцы не знали. Ловиков же, увидев Суроженко, принял немцев за наших разведчиков, переодетых в маскировочные халаты. Он встал во весь рост. И радостно замахал руками. Ловиков, конечно, не понял, за что его убили. Не успел понять. Немец выстрелил из-за спины Суроженко. И Ловиков рухнул в трещину между камнями головой вниз. Застрял. Подковки на его ботинках были новыми-новыми, словно он только сегодня набил их.

Козьей тропы на противоположную сторону Суроженко, естественно, не знал. Ему был известен лишь участок в тридцать — сорок метров, который саперы подготовили к взрыву.

Немцы посовещались. Их лица, жесты говорили за то, что они все-таки опасаются спуска. И, возможно, считают пленного нежелательной помехой.

Подковки на ботинках Володьки Ловикова уже заиндевели.

«И мои тоже заиндевеют быстро», — ярко-ярко подумалось вдруг Суроженко. Немцы обыскали Ловикова, взяли у него красноармейскую книжку. И Суроженко велели отдать свою. И тогда он понял, что лежать ему через минуту рядом с Ловиковым. Подметками кверху. А, может, не кверху. Впрочем, какая разница?

Рванулся он. Прыгнул с горбатого камня в запыленные инеем кусты. Побежал к той тайной тропе. Тропе на перевал. Извилистая она была. Прикрытая скалами. И по ней можно было уйти к нашим. Оторваться от немцев. Если выиграть в рывке пять-шесть секунд…

Немцы могли убить его просто. Но они не сделали этого, потому что оказались бывалыми солдатами, сообразительными и хладнокровными. Пуля сбила с него шапку. Окрик «Хальт!» заставил остановиться. Шапка убегала вниз, выигрывала секунды, прыгая с камня на камень, точно заяц. Немец, наиболее спокойный из четверых, тот самый, что немного говорил по-русски, обошел замершего с поднятыми руками Суроженко, раздвинул кусты. И, всмотревшись в землю, тихо присвистнул. Он увидел следы солдатских сапог. Потом повернулся к пленному. Сказал твердо:

— Ты знайт дорога. Карошо.

Повел стволом автомата, показывая на тропу. Прикрикнул:

— Комм… Шагать! Шагать!

И Суроженко пошел по тропе. Он считал, что тропу возле выхода к дороге на перевал охраняют наши. Увидев своих, он упадет на землю и закричит: «Стреляйте!» Тогда немцы будут уничтожены, потому что на узкой, виляющей над трещинами тропе негде лечь, негде укрыться. А он, Суроженко, окажется не предателем, а даже будто бы героем. И, возможно, ему дадут орден…

Простой вещи не учел Суроженко, а может, боялся учитывать: у сержанта Кухаркина было мало людей, потому и послал он Ловикова в боевое охранение на триста метров от позиции, чтобы держал Ловиков под контролем сразу перекресток троп.

Суроженко вывел немецкую разведку в тыл отделению Кухаркина в тот самый момент, когда отделение уже вело бой с наступающим по фронту противником…

Не был героем Суроженко. Не был… И все же той страшной осенью сорок второго года, когда немцы стояли на берегах Волги и в горах Кавказа, не верил он в победу фашистов. Знал, осилят врага наши. Непременно. Потому боялся, что есть на него приговор за взрыв склада ГСМ. И приговор, возможно, суровый. Потому и назвался Владимиром Ловиковым.

— Он робкий был, но не подлый. — Домна Петровна отодвинула рукопись. — Вы обязательно про это напишите. Обязательно. Когда пули не свистят, многие себя храбрецами видят. А век, он долог и всем полон, — вспомнила она пословицу.

Что мог сказать, что мог возразить этой матери Николай Иванович, родившийся после войны?! Он еще не ходил в разведку боем, из него не выковыривали осколков в переполненных санбатах, в него не стреляли…

Он сказал, что напишет правду…

Она вздохнула, втянула голову в плечи. С прищуром, подозрительным, строгим, спросила:

— А как не получится?

— Начну все сначала.

P. S. В Музее боевой славы средней школы *** экспонируется стенд, посвященный ратным подвигам героя Отечественной войны Владимира Ловикова.

Николай Иванович Горобец не вернулся к преподавательской работе. Защитив диссертацию и получив степень кандидата исторических наук, он посвятил себя исключительно научной деятельности.

Светлана и помогает ему в работе, и мешает. Но это случается лишь в те недели, редко месяцы, когда судьба ее заносит в Туапсе.

Москва