Что было, то было (повести, рассказы)

Ольга услышала завывание чужих самолетов в небе и тотчас увидела их. Летят стаями. И в ту же сторону, куда идти ей. Она не представляла, не могла представить, если б даже захотела, что несут они, какую беду. Все ее внимание было сосредоточено на ребенке. Она приоткрыла личико. Синенькое, сморщенное, некрасивое, чмокающее губенками, оно умилило мать. Ей захотелось-поговорить с сынишкой.

— Глупенький, — нежно сказала она, точно он, ее Сашка, хоть капельку что-то смыслил. — Недоносочек мой. Кроха моя. Может, узнаешь когда-нибудь… потом-потом… как тяжело достался ты маме…

А он, малыш ее, все чмокал губенками. И Ольга догадалась: «Он же есть хочет!» Откинула полу шинели на груди, неумело направила тугой лиловатый сосок в маленький смешной ротишко сына. И он ухватил, захлебывался и все сучил ножонками, как сегодня утром, до войны, на кровати, под ее сердцем.

— Бедняжечка… — сказала она, вспомнив утренние страхи на заставе. — Увидишь ли ты папу, родной мой Сашко? Это он, папа, Сашком тебя назвал… Сашенькой… Папка это… А ну-ка, покажись. — Она развернула его так, чтобы видны были руки. — Все ли у тебя пальчики? Раз, два… пять. И на этой — пять…

Она услышала, как заныли рельсы. А вскоре с запада, с той, тревожной стороны, где остался Василий, налетел товарный поезд. «Вот оно, наше спасение!» — обрадовалась Ольга. И когда пышущий жаром, грохочущий колесами паровоз поравнялся с нею, стоявшей с Сашкой на руках на скосе бровки, она крикнула:

— Останови-ись!

Или машинист не услышал ее, или не понял, что кричала обессилевшая, больная женщина, роженица с ребенком, — так подумала в тот миг Ольга, — он не сбавил хода. Поезд прогрохотал перед самыми ее глазами, обдал ее паром и пылью. Ни живой души. И только к площадке последнего вагона словно прирос кондуктор. Он все уменьшался, а потом и совсем слился с вагоном.

Слезы текли по щекам Ольги от обиды на равнодушие к ее нескладной судьбе. Опять она одна с малышом. Лес да небо. И рельсы, убегающие вдаль… Отчаяние охватило ее.

И вдруг над головой, где-то совсем низко, задрожала, полилась нежная и голосистая трель жаворонка. Ольга тотчас нашла его на фоне бездонного синего неба. Благодарно прошептала:

— Веселишь, милый?.. Хоть ты с нами…

И ей стало смешно над своей обидой на машиниста — разве мог он на таком ходу ради них остановить поезд?

Песня жаворонка вернула ей решимость. «Что ж это я стою? Вечереет. Надо идти… — Поглядела на свои босые, в крови ноги. Она лишь сейчас увидела, какие они страшные. — Все равно надо идти…»

Она пошла по шпалам. Нет, по шпалам она сделала всего несколько шагов и поняла — до чего ж они редко положены! И она уже ступала наугад — когда на шпалы, когда между них. Было больно ступням, а она шла, шла…

Кружилась голова. Ольга останавливалась, переводила дыхание. Хотелось сесть, отдохнуть, но сделать это боялась — а вдруг не встать? — и снова шла, пошатываясь, еле держась на ногах.

Так она оказалась на деревянном мосту с низенькими перилами. Под мостом бежала, торопилась речка. Ольга остановилась.

Сзади послышались шаги.

Она еще не успела оглянуться — вздрогнула от сердитого окрика:

— Кто такой?! Что тут делаешь?!

Обернулась — увидела приземистого старикашку. Он догадался, что перед ним женщина с ребенком. Подобрел:

— Не одна… Отстала, что ль?

— Да. От поезда, — тихо ответила Ольга и неожиданно для самой себя расплакалась.

— А реветь-то пошто? Дите вон молчит… Умнее матки, видать. — В вислых усах старика застряла ухмылка. Оглядел Ольгин наряд, спросил: — Раздела мужа-то, — без шинели укатил?

— На границе он…

— Вон ты откудова… Нескладно… Ну, горемыка, пошли. Тут близенько будка моя. Обходчик я путевой… Давай ребеночка-то.

Ольга крепче прижала Сашу к груди.

— Нет, нет! Я сама.

— Сама так сама.

Обходчик пошел впереди. Ольга спотыкалась о шпалы, торопилась, боялась отстать. Старик обернулся:

— Умаялась, не поспеешь? Как звать-то?

— Ольгой, — с трудом выдохнула, остановилась.

— А меня Иваном Михайловичем. — Взглянул из-под кустистых седых бровей цепкими глазами и ахнул: — Да на тебе лица нет!

— Тошно… Посидеть бы…

— Давай, говорю, мальца-то. Спит, умненький.

Ольге не мил был свет. Она, безразличная ко всему, передала с рук на руки Сашу. Спросила:

— Далеко еще?

— Да уж доплетемся потихоньку. Вон видать, — кивком головы показал вперед Иван Михайлович. — Держись за меня. Вот так…

Она пошла рядом с ним, уцепившись за рукав его старенькой, выцветшей гимнастерки.

В будке обходчика сразу стало тесно.

Маленький гость быстро показал свой характер — покричал звонко и требовательно, пока мать не устроилась на табуретке и не сунула ему в рот грудь, приговаривая:

— И ты обрадовался, маленький мой?.. Думала, упаду, не дойду.

Иван Михайлович стоял в сторонке, рассказывал:

— Мои давненько вот так-то откричались. Выросли. Разлетелись по белу свету — кто куды. Старший в армии отслужил, поезда водит, машинист. На другой дороге, на юге. Дочь замуж выскочила. За командира. Под Ленинградом теперь. В гости звали… Да… Младший ко мне собирался. Любит лес, а живет на воде, в Заполярье. Рыбак. Все планы, похоже, рухнули. Как, видать, и у тебя… Первенький?

— Да.

— Сколько ему?

— Первый день.

— Что «первый день»?

— На свете первый день.

— Как это… первый?!

— Так вот. Сегодня родился. В лесу, в бомбежку.

— Что ж ты, растяпушка, безъязыкая, что ль? Сказать надо было! Разве тебе можно так?.. — Он захлопотал, устраивая постель для Ольги. — История-то какая… Покушам — и ложись-ка давай… Неужли одна в лесу была?

— Сразу-то много повыскакивало из вагонов. Потом… ушел поезд. Одна осталась.

— А пуповину-то как же?

— Перегрызла.

— Смотри-ко, догадливая. Перевязала хорошо?

— Кромкой от рубашки. А сейчас вон ниточку суровую у вас взяла.

— Не загрыжел бы. Поглядывай.

— Слабенький. Не доходила.

— С волненья, знать. Со страху. — Иван Михайлович подошел к Ольге, взглянул из-за плеча на маленького. — Курносенький, ух ты! В мамку. Ничего, выходим.

Она возразила:

— В папку он.

— Пускай в папку… — Задумался. — У меня тоже такие будут. Внучата. А покудова не дедушка. Бобыль! Зовут все к себе, а мне, вишь, эта хижина дорога. Не решусь кинуть. А нынче как, в заваруху?.. Ложись ты!

— Спасибо, Иван Михайлович. Мне бы чего-нибудь на постель… вроде клееночки.

— Сейчас найдем. — Перебирал в сундучишке тряпье, не умолкал: — Все оборудуем — пеленок накроим, подгузников, свивальник смастерим. Дай срок. И мне, старику, веселее… Вот парусинка — клеенки-то нету.

Ольга перебралась на кровать. Иван Михайлович укутал ее байковым одеялом.

— Спасли вы меня, Иван Михайлович… — Ольга, тронутая его заботой, не знала, какие слова сказать, чтобы он понял, как благодарна она.

— На таганке быстренько сварю что-нибудь, воды согрею — побулькаешь мальца. Они любят. И себя обрядишь. Лихорадит, поди?.. Я живехонько…

Взял ведро, вышел на улицу.

Длинным кошмарным сном показался Ольге день, начиная с суматошного часа, когда Кученков стуком в окно увел Василия на заставу. И вот сейчас где-то в лесу, на неведомом ей перегоне, хотя и чужом, но все же в домашнем покое, она могла перебрать в памяти все безрадостные события дня. И она перебрала их по порядку, чтобы увериться, что не сон все это, а дурная действительность, что ей уже не вернуться в свою, утром впопыхах кинутую квартиру, не вести тихий, спокойный разговор с Васей и вообще уж не быть тому, что совсем недавно было. Случилось что-то очень, очень страшное. И она предчувствовала, что это еще не все, что должно произойти с нею, с Василием, со всеми нашими людьми, — самое горькое еще будет. Она не боялась своего теперешнего положения — пускай босая, раздетая, — и не за себя она волновалась. У нее появился сын. Сашко. Он ей стал дороже собственной жизни. Подумав так, она удивилась неведомо когда родившемуся в ней новому чувству — материнству. Ведь он был еще такой махонький, слабенький, жалконький, этот посапывающий комочек. Лежал рядышком… Как только дала грудь — поняла: роднее, дороже нет никого. А то, что повстречался им Иван Михайлович, путевой обходчик, это просто их счастье. Ольга сказала об этом и Сашку: