Бородинское поле

узкие, со вздувшимися венами руки задрожали. - Стоит и

стоять будет! - пригвоздил накрепко. Прибавил в запале: - И

над Москвой он не летает. Кишка тонка. Разве что ночью, в

потемках, как вор, пытается. А не может. Потому как бьем.

- А бомба на Моховой, - напомнила Варя. -

Представляешь, Глеб, в самом центре, у стен Кремля, падает

огромная бомба.

- И Белорусский вокзал бомбил, - вставила мать. Она

стояла возле стола, скрестив на груди свои маленькие

сухонькие руки. - Уж и пожар был, какой пожар - жуть! От

нашего дома было видно. Дым клубами, черный-черный, ну

прямо аспид, и пламя...

- Цистерны с бензином горели, - пояснил Трофим

Иванович. - Отдельные самолеты прорываются. Не без того -

война есть война.

- Все это понятно - война разрушает, - скромно отозвался

молчаливый архитектор. - И все-таки разум протестует.

Страшно за памятники культуры. Взрывная волна снесла

скульптуру у Большого театра. А могло и здание превратиться

в руины. Или на Моховой. Ведь рядом - Кремль. А недавно

огромная бомба упала у Никитских ворот. Мы с Дмитрием

Никаноровичем - это мой начальник - сразу выехали к месту

взрыва. Представьте себе воронку глубиной пять метров!

Памятник Тимирязеву отброшен далеко в сторону, скульптура

повреждена.

- Это тот самый Дмитрий Никанорович, который не

отпускает Олега на фронт, - сказала Варя Глебу.

Олег засмущался и, будто оправдываясь перед Глебом,

сказал:

- Все, договорились. На днях закончим маскировку

основных ориентиров столицы, и я ухожу в ополчение.

Дмитрий Никанорович дал слово, что больше не будет

возражать.

- И я с тобой, - всерьез сказала Варя. - Лучше на фронт,

чем рыть противотанковые рвы. Представляешь, Глеб, с утра

до вечера, не разгибая спины. Каково без привычки: вон - руки

в мозолях до крови. - Она положила на стол свои узкие, тонкие

руки. На ладонях действительно были мозоли.

- Ну а как же, дочь, иначе? - сказал Трофим Иванович. -

Кто-то должен. Недаром говорится и в песне поется: идет

война народная, священная война.

- Да я не о том, папа. Я на фронт хочу, воевать.

- Сиди уж, фронтовичка. Не видели тебя на фронте, -

сокрушенно проговорила Вера Ильинична. Она знала, что дочь

говорит всерьез. - Кончишь свой трудфронт, тогда к Борису

Всеволодовичу в госпиталь пойдешь милосердной сестрой.

Борис Всеволодович Остапов - известный столичный

хирург - действительно предлагал своей невестке работать в

его госпитале, пока идет война. Но Варя почему-то решила, что

в госпитале слишком мирные дела, а она, только что

получившая диплом об окончании Института востоковедения,

владеющая французским и турецким языками, считала, что

если уж работать на оборону в это трудное время, то работать

там, где рвутся снаряды и свистят пули. Главное, считала она,

бить проклятого врага.

- Я видела на крышах домов в Москве у зенитных

пулеметов девушек, - продолжала Варя, - Глеб, как ты

думаешь, могу я тоже быть пулеметчицей?

- Можешь, сестра, только сначала траншеи и

противотанковые рвы нам приготовь, - шутливо ответил Глеб. -

Вы где сейчас копаете?

- Под Можайском, - ответила Варя.

- Мм-да... - Глеб покачал коротко стриженной головой,

сдвинул темные брови, вздохнул. - Московская область. Мм-

да... - Озабоченно сказал: - Однако далеко намерены пустить.

- Бородино, - коротко произнес Олег, и синие жилки на его

висках напряглись.

- Вот и я говорю: будет им второе Бородино, - сказал

Трофим Иванович. - Будет. Попомните мое слово.

Его оптимизм не казался наивным, потому что в словах, в

том тоне, каким произносились эти слова, звучала какая-то

гранитная убежденность, железная готовность стоять

неприступной скалой и не просто умереть в жестоком

поединке, а выстоять и победить.

Вера Ильинична, стоя в сторонке, не спускала полного

обожания взгляда с Глеба, ее первенца, радости и надежды

ее, и светились в теплом материнском взоре очень сложные

чувства: нежная любовь и тревога, жалость и гордость и еще

та бездонная скорбь, которую рождали думы о загубленной

Глебовой семье, о погибших внучке и невестке. "Вот и остался,

горемыка, одинешенек, - думала она, сдерживая

подступавшую слезу. - Да еще сынок сиротка, тоже военный,

внучек мой единственный, Славочка". И задала она Глебу тот

вопрос, который давно ее волновал, тяжелым камнем лежал

на сердце:

- Глебушка, ты знать должен: Славочку нашего на фронт

могут послать?

- Все может быть, мама. Он человек военный, без году

командир, - ответил Глеб.

- Как же это? Он же совсем ребенок, - певуче-испуганно

пропела Вера Ильинична.

- Это Святослав-то ребенок? - выпрямился Трофим

Иванович и расправил плечи. - Святослав будет самым

главным героем в семье Макаровых. Помяните мое .слово.

Твердый мужик, с характером и башковит. Серьезный мужик.

- Ай-яй, что ты такое говоришь, отец. Мужик... Да какой

же он мужик - дитя еще, - возражала Вера Ильинична.

- В гражданскую такие, как он, полками командовали, - не

сдавался Трофим Иванович.

В это время по радио объявили воздушную тревогу.

- Ну вот, опять пожаловали, все им неймется, - с

добродушием молвил Трофим Иванович.

Глеба поразило совершенное спокойствие всей семьи, с

которым был воспринят сигнал воздушной тревоги.

Он поинтересовался:

- Что в таких случаях мы должны делать?

- А ничего, - ответил отец. - Первое время бегали в

метро. А потом надоело, обвыклись.

- Вообще, положено идти в убежище, - сказал Олег. - На

крышах домов остаются дежурные. Обычно немцы

разбрасывают мелкие зажигательные бомбы. Мы живем на

улице Чкалова. В нашем доме бомбоубежище. Иногда

спускаемся туда.

- Нам, пожалуй, надо бежать в метро, чтоб после отбоя

сразу домой, - заторопилась Варя.

- И то правда, бегите, - согласилась Вера Ильинична. - А

ты, Варя, завтра как? Опять на трудфронт?

- Да, как всегда, - ответила Варя. - Ты, Глеб, надолго

задержишься?

- Завтра попробую повидаться с сыном, - ответил Глеб. -

А послезавтра с утра - в управление кадров. А там - куда

направят. Надо полагать, сразу на фронт.

Глеб проводил Варю и Олега на улицу. Было довольно

тепло. Небо очистилось от туч, и высокая яркая луна как-то

отчужденно и ненужно висела над Москвой. Острые лучи

прожекторов, как гигантские шпаги невидимых рыцарей,

скрещивались в вышине. На западе, в стороне Сокола, ухали

зенитки. Глеб видел разрывы снарядов. Потом неожиданно в

скрещении лучей сверкнул серебряный крестик вражеского

самолета. "Ага-а, попался, ворюга", - мысленно торжествовал

Глеб, но вдруг самолет как-то бочком скользнул в сторону,

провалился вниз и исчез из скрещенных лучей. Прожектора

лихорадочно заметались по небосводу, но не могли нащупать

фашиста. Там же, за Соколом, гулко ухнула земля, и Глеб

понял, что это не зенитки, а сброшенные с самолета бомбы

разорвались. Он постоял еще с минуту и потом ушел в дом.

В свои восемнадцать лет Святослав Макаров выглядел

вполне взрослым мужчиной. Высокого роста, широкоплеч, как

и его отец, настойчивый и упрямый, он унаследовал от своей

матери не только черты лица, но и нежность, доброту. Его

светло-карие материнские глаза с характерным прищуром

смотрели на мир открыто и доверчиво. Но стоило юноше

рассердиться, выйти из равновесия, как те же глаза темнели,

источали огонь ожесточения и ярости.

Как в школе, так и в военном училище он не был в числе