Бородинское поле

выжидательная тишина. Елена Захаровна поднялась и

сказала, ни на кого не глядя:

- Была Лида - и нет ее.

Кто-то закричал:

- Лидку убили!..

И зашумело, заохало, заволновалось многоголосое

людское море.

- На фронте убивают, и в тылу не милуют.

- Тут тоже фронт.

- Вон она какая, смертушка: жил человек - и нет его.

- Не споет нам Лидочек, не порадует. .

- Веселая была, люто фашистов ненавидела, вот они до

нее и добрались.

- Пуля глупа - она не разбирается, кто веселый, а кто нет.

Косит всех, кого на своем пути встретит.

- Отчаянная головушка. Не берегла себя.

Варя глядела на Лиду с недоумением и странной

непонятливостью, все еще не веря в случившееся. На какой-то

миг в ее мозгу сверкнула совсем уж неуместная мысль: а

может, Лидка шутит? Лежит, как живая, только глаза не

моргают. Да, но Елена Захаровна не шутя прикладывалась

ухом к груди. Вот она какая, смерть, простая, мгновенная и до

невероятности нелепая, бессмысленная. Зачем, ради чего

убили человека? Что она им сделала, тем, кто в Берлине, и

тем вооруженным до зубов, которые сейчас вот где-то совсем

недалеко отсюда, под Вязьмой? И не только под Вязьмой, а на

огромном пространстве от Баренцева до Черного моря -

убивают, калечат. Во имя чего?

Смерть Лиды потрясла Варю. Она понимала, что идет

война, гибнут люди, замечательные, талантливые. Но ведь

человек рожден для жизни. И если случается, он погибает в

бою, то смерть его должна быть оправдана какой-то высокой

целью, идеей. И тут она подумала, что Лида погибла как

солдат, на передовой.

В связи с уходом мужа на фронт Варя отпросилась у

начальства на два дня: надо собрать, проводить - не в гости

идет, а на войну. Олег идет на фронт добровольно, по

собственному желанию. Олег честный человек, и она гордится

им. Только ведь он не военный, совсем не то, что ее братья

Игорь и Глеб и даже племянник Святослав. Он не

приспособлен к войне, не обучен, в военном деле он ничего не

понимает, он даже укрыться не сумеет, когда это надо, его

прихлопнут запросто, так же, как Лиду. Он даже не успеет

убить ни одного фашиста.

Сам Олег давно рвался на фронт. Сознание того, что его

сверстники воюют, сражаются с врагом в трудный для Родины

час, а он вынужден здесь, в тылу, делать дело, с которым

вполне могли справиться пожилые люди, угнетало его. А все

Дмитрий Никанорович - его учитель и старший товарищ. Не

отпущу, мол, пока не закончим все работы по маскировке

Москвы. Архитектор должен не только строить здания и

города, но и спасать их от варварского разрушения. Но вот

работы по маскировке столицы в основном закончены. И

Дмитрий Никанорович сказал с досадой в голосе:

- Ну хорошо, не смею больше вас задерживать. Воюйте.

Они шли вдвоем по улице Горького серым октябрьским

днем - плотный, коренастый Никулин и щуплый, по-юношески

стройный стеснительно-сдержанный Олег Остапов.

- А вообще, будь моя воля, я б не пустил архитекторов на

фронт, - резко говорил Дмитрий Никанорович, шагая

энергично, широко. Седеющая обнаженная голова его

приподнята, острый взгляд решительно устремлен туда, где

пики Исторического музея дырявили серый купол неба.

- Почему так, Дмитрий Никанорович? -

полюбопытствовал Олег.

- Мало у нас зодчих. Особенно талантливых. А вы

представляете, сколько работы будет после войны!

Восстановить разрушенные города, строить. - Он замолчал, в

задумчивости замедлил шаг. - А пожалуй, я скажу об этом

Александру Сергеевичу. Архитекторов надо как-то сберечь, -

решил после некоторой паузы.

- Только не сейчас, Дмитрий Никанорович, не сегодня, - с

наивной поспешностью попросил Олег. - Вот уйду на фронт -

тогда пожалуйста.

"Мальчишка", - подумал Дмитрий Никанорович и

улыбнулся своим мыслям.

И в самом деле, что-то мальчишеское еще сохранилось в

этом двадцатишестилетнем тихоне: непосредственность,

доверчивость, настойчивость и упрямство.

- Вы и стрелять-то небось не умеете, - уже добродушно

сказал Дмитрий Никанорович, совсем не желая уязвить своего

молодого коллегу. - Какая от вас польза на фронте?

- Убивать - дело не хитрое. А меня могут в инженерные

части направить. Авось пригожусь. Буду разрушать. А после

войны заново строить. Если, конечно, самого меня какая-

нибудь случайная пуля не разрушит. - Последняя фраза

прозвучала без грустинки, с обычной для него легкой иронией.

Они шли от Моссовета вниз, к Охотному ряду, по правой

стороне вдоль пустыря, тянувшегося до самого телеграфа и

закрытого высоким дощатым забором; говорили о

послевоенном времени так, словно и не начинал Гитлер своего

генерального наступления на Москву. Возле телеграфа

Дмитрий Никанорович приостановился, внимательно

посмотрел на огромнейший плакат "Родина-мать зовет!",

сказал с присущей ему восторженной теплотой:

- А знаете, Олег, какие ассоциации вызывает этот

плакат? - Олег недоуменно промолчал, и Дмитрий

Никанорович сам ответил: - Вспоминается песня Александрова

"Священная война". Да-да, именно она. Это - как набатный

колокол.

Олег ничего не ответил, он не сразу уловил смысл

сказанного, а Дмитрий Никанорович уже продолжал ранее

оборванную мысль:

- После войны многие города придется строить заново. А

ведь вы, Олег, мечтали о комплексной застройке. Я помню ваш

проект нового города. Фантастика, но дерзкая и красивая. Это

хорошо. У нас, Олег Борисович, родилась новая, советская

архитектура. Новый зодчий появился, которому предстоит

строить новые города. И Москву в том числе. Новую Москву.

Наша профессия сугубо мирная. Зодчий - это, как бы вам

сказать, символ мира, что ли... Перед самым началом войны я

отдыхал в санатории "Барвиха" вместе с Алексеем Толстым.

Алексей Николаевич - человек интересный, увлекательный

собеседник и неутомимый спорщик, умный и находчивый.

Однажды мы заспорили, что древнее - искусство или

архитектура? Я утверждал, что конечно же архитектура.

Потому как сначала появился зодчий, а уж потом художник.

Ведь что человеку прежде всего нужно? Пища и кров.

Архитектура - она когда появилась? Как только человек вылез

из пещеры и стал строить примитивную хижину. Алексей

Николаевич перебил меня и как будто подхватил мою мысль.

"Совершенно верно, - говорит, - зодчий появился, как только

человек вышел из пещеры. А художник еще в пещере на

глиняных стенах делал рисунки. До появления архитектора. Но

вы, - говорит, - правы: человеку сначала нужна крыша над

головой, а уж затем - зрелище".

На углу улицы Горького и Охотного они встретили

художника Павла Корина, который в эти тревожные дни также

работал в "ведомстве" главного архитектора Москвы. Корин

шел из Большого театра, где производил реставрационные

работы. Павел Дмитриевич был чем-то очень похож на

Дмитрия Никаноровича, и не только статью, коренастой

осанкой. Было что-то неуловимое, внутреннее, что роднило их.

Сам незаурядный живописец, Дмитрий Никанорович высоко

ценил художника Павла Корина, преклонялся перед его

могучим талантом. Корин же видел в Дмитрии Никаноровиче

большого зодчего, восхищался его неутомимой энергией. Из

построенных им зданий ему больше всех нравился

Концертный зал имени Чайковского. Тепло поздоровавшись,

Дмитрий Никанорович заговорил первым:

- Вот провожаю Олега на фронт. Так сказать, прощальная

прогулка по Москве. Человеку завтра в бой, а мы вот