Друг другу вслед

— А кому он, забулдыга, нужен. Тут и добрые мастеровые годами на бирже стоят.

После чая Егорка с отцом улегся в кладовой. Едва смежил веки, стали кусать клопы. Кое-как притерпелся, задремал, но ненадолго. Среди ночи на «галдарее», совсем близко, раздался шум. Пронзительно кричала баба, ей на разные голоса вторили дети, все перекрывала пьяная мужская брань… Егоркино сердце до боли сдавила тоска. «Скорей бы папку поставить на ноги, скорей бы домой, в Красный Яр!»

Снова проснулся он под утро. Кто-то высокий ходил по кладовой, вполголоса переговариваясь с Терентием Ивановичем.

— Прости, дед, разбудил.

— Сами виноваты, чужое место заняли.

— Ну-ну, обойдемся, не впервой… — он чиркнул серником, короткая вспышка высекла из темноты молодое крупноносое лицо, волну светлых волос, бронзовую, в ссадинах, руку. Человек снял с гвоздя пиджак, прихватил сапоги, тихо вышел за дверь.

«Хозяйкин брат из кузни явился…» — догадался Егорка.

Глазную больницу они разыскали быстро, однако на том их везение кончилось. Доктора были заняты, могли принять не раньше, чем через неделю.

Егорка с отцом вернулись в Прокудинский переулок, и потекли нерадостные дни ожидания, хотя и наступило добропогодье. Тоска заела бы вконец, если бы не хозяйская дочь Иринка. Проводив мать на фабрику, она поила чаем Терентия Ивановича, не давала скучать Егорке.

Вот и теперь она влетела в кладовую, крикнула:

— Суп готов, бежим за хлебом! — и сорвалась вниз по лестнице, быстро-быстро мелькая тонкими загорелыми ногами. Догнать ее удалось лишь на перекрестке. По улице длинной колонной шли и шли солдаты со скатками через плечо, мерно колыхались штыки над вереницами плоских серых фуражек.

— Откуда они?

— Со стрельбища, — ответила Иринка и тихо добавила: — А знаешь, дядю Игната чуть не убили…

— Ну? — удивился Егорка.

— Он с полицией воевал. Не веришь? Прохоровские сделали баррикады поперек улиц, так он туда с мальчишками побег. У него даже наган был всамделишный. Ей-богу!

— Зачем побег-то?

— А зачем пошли со всех фабрик? — вопросом на вопрос ответила она.

Егорка промолчал. Слишком непонятными были для него эти люди прохоровские. Тоже вроде бы русские, и говор у них почти такой же, что в деревнях под Братском, но все равно какие-то чудные…

Когда Иринка с Егоркой на обратном пути сворачивали в переулок, сбоку раздался лихой разбойничий свист. На заборе сидел чернявый соседский парнишка, оскалив зубы, целился по ним из рогатки. Оба, не сговариваясь, юркнули за угол дома.

— Ну, цыган паршивый! — Егорка погрозил кулаком, вспомнив, как тот вчера вечером напал на него с гурьбой огольцов.

— Он сам нет, у него бабка была цыганкой. Ой, идет сюда! — Иринка опрометью бросилась к лестнице.

Но чернявый, судя по тому, что рогатка была засунута в карман, шел с добрыми намерениями. Улыбнулся белозубо, подал руку:

— Не боись, я нынче не страшный.

— А я и не боюсь.

— Молодец! — похвалил его чернявый и предложил: — Пойдем на рынок, пошныряем? Смотришь, кое-что и перепадет!

— Что перепадет? — не понял Егорка.

— Не придуривайся. Небось папаня-то из каторжных? К его рукам тож прилипало, когда с глазами…

И не договорил, отлетел к забору от сильного толчка в грудь. Но, странное дело, не осерчал, не полез в драку, только почесался.

— А ты ловок. Умеешь бодаться! — Он смолк, озабоченно покрутил носом. — Забыл, черт… Маманька велела за тятькой проследить, на бирже он с утра.

— Зачем?

— Вытурили его с Прохоровки… Слово не то сказал, ну, мастер и взвился на дыбы. Теперь одна маманька всех кормит… Слетаем?

Егорка в нерешительности переступил с ноги на ногу.

— Далеко она… та самая?

— Рядом!..

Наперегонки вынеслись к Большой Пресне, пересекли ее. Вскоре показалась и биржа.

— Не отставай, — сказал чернявый, открывая скрипучую, на расслабленной пружине дверь.

Зала, похожая на сарай, из конца в конец разделялась деревянным барьером, за ним сидели господа, и к каждому тянулась длинная очередь. Шарканье ног по каменному полу сливалось с голосами, отчего стоял гул, напоминающий жужжанье огромного овода. Изредка доносилось:

— Кузнецы в отъезд! Кто кузнец, подходи!

— Землекопы есть?

— Е-е-есть!

Весноватый парень пробивался сквозь толпу, держа на плече топор.

— Куда? Ведь плотник! — остановили его за рукав.

— Все одно…

— Как так?

— Трескать-то надо? — огрызнулся весноватый.

— А вот и пахан мой, — весело сказал чернявый, приподнимаясь на носках. — Еще тут. Но смоется, ей-богу, смоется. Видишь замухрыгу около? Тот, с кем они стекла высадили в кабаке. Вечно вместе, друг от друга ни на шаг!

Егорка присмотрелся. Он думал встретить чудище под потолок, которое лютует каждую ночь на «галдарее», а увидел сгорбленного, тихого на вид человека. Замухрыга, тоже в опорках и исподней рубахе, был позадиристее. Он косился на весноватого плотника, хрипел:

— Здоровый, черт, оттого и счастье. А ты стой, и никакого тебе просвета!

Дружки перекинулись двумя-тремя словами с чиновником, отошли от барьера к окну. Чернявый зорко следил за ними, силясь угадать, что они собираются делать дальше. «Эка его корежит, — шептал он. — А ведь умаслит, ей-ей!» Замухрыга что-то горячо лопотал, ухватив приятеля за руку, тот хмурился, тряс головой, лез пятерней в затылок и наконец сдался, когда замухрыга вынул из кармана пятак.

— Уговорил! — чуть ли не радостно сказал чернявый.

Егорка думал о своем: «Степан осенью на завод хотел отвезти. Нет уж, не выйдет… Пускай сам глотает копоть, обивает пороги, а я из дому — никуда!»

Огромный город и отпугивал и манил. Егорка выбирался из дома на свет, брел, с каждым днем все дальше, по Средней Пресне, с обостренной цепкостью запоминая обратную дорогу. Как-то он дотопал до широкой улицы, не имеющей ни начала, ни конца; по ней в обе стороны катили коляски и пролетки, плелись ломовые, их обгоняли, чихая едким синеватым дымом, пронырливые тупоносые авто.

Вместе с другими пешеходами Егорка проскочил перекресток, замедлил было шаг, чтоб осмотреться, но толпа мигом притиснула его к стене. Кто-то бросил: «Эй, деревня, чего кол проглотил!» — и он испуганно шарахнулся прочь, совсем как буренка на камской переправе. «Господи, куда они торопятся, куда бегут сломя голову?» — недоумевал Егорка.

Тихая, будто прочерченная по линейке улица позвала за собой, выдвигая дома один краше другого, незаметно вывела к бульвару. За невысокой чугунной оградой, под присмотром дядек и нянь, играли маленькие господа, и при виде их на Егоркином лице появилась усмешка взрослого, много повидавшего на своем веку человека. На жатву б этих барашков, в работу от зари до зари, с ломотой в пояснице и пылью на зубах. Мать, бывало, выведет на поле Зарековских, самое большое в деревне, сунет серп в руку. «С богом, сынка, да колосья не пропускай, — скажет и на миг опечалится, но тут же добавит, подбадривая: — Тебе, вой, пошел восьмой, а я с шести лет впряглась. И ничего!»

Он еще раз покосился на барчуков. Живут же люди, ничегошеньки, кроме игры, спанья на белых пуховиках и сладкой еды, не знают. Ни того, что есть на свете Красный Яр с пашнями и злой мошкарой, есть тайга, где из каждой колдобины жди бурого космача, есть порог, что пенится в версте от брагинской избы, есть и сами Брагины…

Поплутав по дворам и тупикам, Егорка вышел на реку, изогнутую как лук. По ее берегам раскинулись амбары, пристанские помосты, заваленные кулями с мукой, овсом и солью. С длинной вереницы плотов выгружали дрова. Как заводные, взметывались руки, передавая поленья по косогору.

Егорка постоял над рекой. Взмутненная до дна, она лениво несла на себе ржавые пятна, мелкий мусор. Невдалеке сидел старик с удочкой, глаз не сводил с поплавка; несколько рыбешек плескалось в стеклянной банке. А на братских порогах таймень или осетренок иной попадется на крюк — с трудом перетянешь через борт. И вокруг неумолчный гром, радуга коромыслом, свежесть первозданная!