«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков

— Ja, ja, — медленно выдыхает он.

Сто процентов — это Витек!

— А я Серега Нестеренко, сын дяди Леши, из Грозного. Вспомнил меня?! Вы жили рядом с нами в Заводском районе. Отвечай, ты же понимаешь по-русски. Ты же в детстве неплохо болтал.

— Я тоже тебья вспоминайль! — наконец его прорвало. Он говорил взволнованно, с сильным акцентом, мешая русские и немецкие слова. — Мы есть приходить вам в гости! Твой папа работайт цузамен… вместе с мой! Ты иметь кляйн брудер — Семка!

— Витюха! — я уже почти с симпатией смотрел на этого фрица. Обалдеть, бывший друг детства… буквально с неба свалился. На парашюте.

— Но я не есть Виктор. Их бин Павлик.

— Как это?

Хватает свой зольдбух — солдатскую книжку. С трудом разбираю непонятную готическую вязь. Написано Вольфганг Пауль Гроне.

— Вольфганг есть трудни имя для русских. Поэтому мама называйт меня Пауль.

Оказывается, все-таки младший. Мы как-то больше с его старшим братом дружили, но я и этого хорошо помнил. Белобрысый такой шкет в коротких штанишках на помочах. Он по праздникам надевал белые гольфы до колен. В гости к моему младшему братишке ходил, они вместе марки собирали.

Рассказывает рядовой Гроне:

— Tolles Ding! Оказывается, этот суровый русский солдат — Серега Нестеренко. Но немудрено, что я его сразу не узнал: мы ведь в последний раз году в тридцать пятом виделись, мне было тогда около двенадцати лет, а ему около шестнадцати. Просто тогда он носил буйный казацкий чуб, а сейчас его как всех красноармейцев остригли под машинку. Да и вырос под два метра, возмужал, усы вон отпускает.

Все-таки не зря на наших солдатских пряжках написано «Gott mit uns», хранит меня мой Бог, это старое знакомство все же шанс, соломинка. Но может, это спасет меня? Правда, я больше дружил с его младшим братом Семой, но все же… все же…

— В страшном сне не могло бы привидеться, что ты станешь фашистом! — Отстраняясь от меня, он качает головой.

Halt, стоп, кажется, разговор сворачивает на скользкую тему.

— Я не фашист. Фашисты есть только в Италии. А ваши называют так членов национал-социалистической партии. Но у меня посмотри — в документах партийного билета нет. И нагрудного значка НСДП нет. Значит, я не наци, — тараторю я, бурно размахивая руками. И думаю про себя: «Слава богу, что не успел ни в партию, ни в СС вступить. А то ведь была такая мечта в семнадцать лет. Трудно было бы объяснить русскому парню, что весь этот нацистский антураж: факельные шествия по унтер ден Линден, бравурные марши, эффектная красота черной униформы, клятвы на крови, мистика древних рун — обладали романтической притягательностью для мальчишеского воображения. Особенно парадная эсэсовская униформа, на которую как мухи на мед липли юные фроляйн из «Союза немецких девушек».

Хотя над историей, почему я не попал в СС, Серега наверняка бы посмеялся.

Я уже и справки о своем чисто арийском происхождении предоставил, и медкомиссию прошел, получив вторую расовую категорию, и по физической подготовке все тесты успешно сдал. Но однажды наш командир взвода — цугфюрер Хешке допек-таки меня своими придирками. Он уже в пятый раз раскидывал убранную мною постель и кричал, что если я даже койку не могу аккуратно заправить, то из меня не выйдет хороший солдат, на что я ответил, что он сам только лозунги нацистские хорошо может на собраниях орать, а в мишень на стрельбах попасть не может. Тогда он обозвал меня коммунистом, за что я его обложил отборнейшим русским матом. (Как раз Серега научил нас с братом ругаться. Шутки ради.) Наши разборки с Хешке закончились в кабинете начальства, где еще один воспитатель, член нацистской партии, припомнил, как я анекдоты про Геббельса травил в туалете.

Короче, меня с треском выгнали из элитной нацистской школы и сказали: ну, типа, недостоин я высокого звания эсэсмана. А так по всем параметрам проходил: рост, нордическая внешность, чистокровный ариец. Характер, видите ли, нельзя назвать «нордический, стойкий». Сказали, что для немецкого солдата главное качество — это беспрекословное послушание. А я просто по натуре своей не могу выполнять идиотские приказы каждого необразованного дебила, пусть и одетого в унтер-офицерский мундир. Я родился 27 апреля, а значит, по гороскопу Телец — упрямый и своенравный, и чуть что не по мне, сразу драться-бодаться лезу. И если чувствую, что прав, — иду напролом.

Я думал, отец будет ругать меня за вылет из школы. А он как-то странно посмотрел и ласково потрепал мои волосы.

Но теперь Серый прицепился к моей татуировке. Разглядел-таки, пока рану бинтовал. А чего к ней цепляться, пикантная такая татуировочка: обнаженная длинноногая девушка с крыльями сжимает в правой руке огромный меч, в левой — щит, слегка прикрывающий интересные места. На щите синие руны «SS». Понимаю, что проблема в буквах.

— А это что-о? — больно выворачивает мою здоровую руку и задирает рукав.

Ну вот, я так и знал, что ему не понравится. Нашему цугфюреру тоже не понравилось. Но по другой причине. Тому понравились буквы, но не понравилась девица. Сказал, что я опошляю идеалы национал-социализма.

— Это Валькирия, из древнегерманского эпоса. Вроде ангела. А это просто молнии.

Рассказываю про критику цугфюрера.

Серега ржет: «А мне баба нравится, особенно большие титьки. Только немного тоща».

Обсудив поистине выдающиеся достоинства германских женщин, он все-таки счел нужным продолжить свой допрос с пристрастием.

— Но ты все-таки был в гитлерюгенде! — как улику поднимает злополучную фотографию, где мы сняты с ребятами в летнем лагере.

— Ой, да что ты! У нас в гитлерюгенд всех подряд записывают, как у вас в пионеры.

Сравнил тоже мне! Пионеры и фашистский гитлерюгенд, — возмущается Серега, но больше не придирается. Кажется, ему самому хочется верить мне.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Склонясь голова к голове, продолжаем рассматривать фото.

Ага, вот Виктор. Тоже в военной форме и тоже десантник. Что ж удивляться, оба они ребята крепкие, почти двухметровые — таких только в десант. Интересно, где он сейчас? Ах, не воюет, так как был сильно ранен в ногу во Франции. В такт с Паулем киваем головами, что это хорошо. Не в смысле хорошо, что ранен, а в смысле хорошо, что в России не воюет.

— Да что же мы все обо мне да обо мне, — спохватывается Павел. — А как ваша семья? Где Сема, дядя Леша, тетя Тося?

— Папа на фронте, мама фельдшер в селе, сестренка Гуля окончила медучилище.

— Гуля медсестра? Помню, она еще в детстве постоянно кукол лечила.

— Да, да, особенно самую красивую — фарфоровую. Ту, что твоя мама подарила.

— Твоя сестренка и сама была красивая, как куколка.

— Видел бы ты ее сейчас! Невеста!

— А Сема? В армии или нет? — с неподдельным интересом ждет новостей о друге детства.

— Убили Семку-то… Под Москвой. Еще зимой похоронка пришла… — медленно проговорил я.

— О, nein, нет! — Пауль в ужасе обхватил голову руками. Несколько минут он молчал, горестно покачиваясь из стороны в сторону, затем глухо произнес: — И мой дядя Артур, мамин младший брат, тоже погиб под Москвой… Мама до сих пор не может успокоиться. Отец пишет, что плачет каждый день. Вынет его фотографию из комода и плачет…

— И наша мамка тоже плачет.

Рассказывает рядовой Гроне:

— Я был в шоке. Сема погиб! Под Москвой, как и мой любимый дядя Артур! Возможно, они даже стреляли друг в друга! Ведь и Серега чуть было не убил меня! Как же все перемешалось в наших жизнях, будто злодейка-судьба нарочно потешается над нами, тасуя наши биографии как карточную колоду. И не понять сразу, сблизили наши души эти две смерти или же, наоборот, еще больше разъединили.

Тем временем вернулись остальные русские солдаты. Раздраженные, злые, вымазанные в грязи. Пленных с ними не было, но что это может значить? Из разговоров ничего не понять.