Пропавшие без вести

— Почему вы не принадлежите к религии? — перевел вопрос Мартенс.

— Русские интеллигенты живут без религии уже около сотни лет. Я сын врача. Мои родители воспитали меня в атеизме.

Власовец промолчал.

Мартенс перевел ответ для записи в протокол, как переводил перед этим другие ответы.

Ряд анкетных общих вопросов пришел к концу.

Тогда рыжий майор, в упор глядя в лицо Емельяна, медленно, с расстановкой сказал по-русски:

— Вас обвиняют в том, что вы создали в лагере коммунистическую организацию военнопленных и руководите ею, что вы писали политические статьи и давали читать их другим, что вы разжигаете среди пленных ненависть к немцам и по вашему указанию в лагере убивают людей, которые приносили пользу Германии, а комиссаров лечат и лучше кормят; что по вашему указанию члены вашей организации создали травлю против пропагандистов русской освободительной армии…

«Петля затянулась, — подумал Баграмов, когда рыжий гестаповец заговорил. — Нет, тут не власовцы. Тут выдал кто-то, кто в курсе всех дел!»

Он слушал рыжего, прямо глядя в толстые стекла его очков, стараясь держаться так, как будто речь шла совсем о другом человеке, а не о нем самом. Чтобы спокойнее воспринимать весь этот перечень «заслуженных» обвинений, Емельян стал считать, сколько раз рыжий приподнимет свою фуражку с огромной фашистской кокардой.

— Что вы на все это скажете? — задал вопрос майор, завершив свою речь, часть которой Баграмов даже не слышал.

— Начнем с одного из последних пунктов, — сказал Емельян, помня, что Любавин предполагает донос власовцев, и считая, что, значит, главное — сразу же бить по ним. — Я имею в виду власовцев. Какая нужда натравливать на них массу, которая сама их презирает и ненавидит? Нет никого, кто бы их уважал! К ним относятся с отвращением, я сказал бы — с брезгливостью. Их гнали все. Даже умирающие от голода и туберкулеза. Совсем нет нужды, чтобы кто-нибудь это подсказывал и травил их…

— Вы сами так же относитесь к русской освободительной армии? — спросил гауптман ТБЦ, когда Мартенс перевел ответ Баграмова.

— Конечно! Я к ним отношусь как к последним предателям и негодяям, — сказал Баграмов.

Мартенс испуганно взглянул на него, но покривить в переводе он не мог, потому что рядом сидел рыжий майор, который не хуже его знал русский язык.

— Почему вы относитесь так к РОА? — спросил рыжий.

— Вообразите, что ваш офицер попал к нам в плен. Теперь там их много. Назавтра он надел нашу форму и пошел с оружием против вас. Как бы вы к нему отнеслись с вашей позиции? Как к негодяю?

Мартенс переводил медленно и неохотно. Емельян наблюдал за лицами четверых гестаповцев, ведших допрос. Вдруг старший из них, рыжий майор, пожал плечами, согласно кивнул головой и откровенно сказал:

— …Ja, richtig… [87]

Баграмов взглянул на власовца и едва удержал усмешку: угрястые щеки и лоб — все вплоть до шеи покрылось красными пятнами.

«Один — ноль в нашу пользу!» — сказал себе Емельян.

— Вы коммунист? — спросил рыжий.

— Нет, беспартийный.

— А как же вы создали коммунистическую организацию?

— Если бы даже ее кто-то создал, то меня в нее не могли бы принять, — возразил Баграмов.

— А кто писал политические статьи? — задал вопрос комендант ТБЦ-лагеря.

— Я не читал и не видел таких статей.

— Но вы писатель? — спросил рыжий.

— Да, писатель. Еще в Белоруссии мне советовали это скрывать, говоря, что немцы ненавидят русскую интеллигенцию. Я не скрывался. А теперь по-вашему оказывается, что, если кто-то что-то писал, так, значит, это делал писатель? Но я никогда и дома не писал политических статей. Я пишу стихи и рассказы для маленьких детей, — ответил Баграмов, для убедительности показав на метр от полу.

— А почему вы называетесь фельдшером? — задал вопрос немец.

— Это мой первая профессия. Папа был врач, я тоже учился на медицинском факультете, потом стал писать. Литература плохо кормит молодых писателей… Не окончив университета как врач, я работал фельдшером, — старался держаться свободно Баграмов.

— Правда ли, что в вашем лагере лечат в первую очередь большевиков, а людей, приносивших пользу Германии, стараются погубить?

— Нет, неправда. Русская медицина не смотрит на убеждения или национальность больных, — горячо возразил Баграмов. — У нас не так, как у вас. Русскому врачу безразлично — немец, негр или еврей. Наша медицина смотрит на больного как на больного. Она прежде всего гуманна… Вы слышали что-нибудь про нашего великого врача Пирогова?

— Так вы отрицаете, что что-нибудь писали и давали читать другим пленным? — нетерпеливо перебил майор эту лекцию.

— Я писал рассказ о своем детстве и, конечно, давал читать. Мне не запрещалось иметь карандаш и бумагу. Я писатель. Мне никто не сказал, что нельзя дать читать друзьям.

— А сколько человек входит в вашу партийную организацию? — спросил, вдруг оживившись, власовец.

Баграмов, как и в начале допроса, опять сделал вид, что не слышит его.

— У вас в лагере есть коммунистическая организация? — спросил рыжий.

— Я беспартийный. Кто же мне о ней скажет! — ответил Баграмов.

— Кто из людей, арестованных вместе с вами, член партии? — спросил комендант ТБЦ.

— Во-первых, мне никто не признается, а во-вторых, у вас есть абвер, который ест хлеб за то, чтобы это знать. Такие вопросы ко мне… — Баграмов сдержался и с усмешкой закончил: — просто невежливы!

«Сейчас начнут бить», — подумал он.

Но рыжий гестаповец усмехнулся ему в ответ и что-то сказал Мартенсу по-немецки.

— А как это делается у вас в лазарете, что пленные убегают за проволоку, а часовые не видят их? Кто им помогает?

— Я еще не пробовал уходить в побег, — ответил Баграмов.

— Хотите попробовать? — спросил комендант ТБЦ.

— Теперь уже поздно. Скоро конец войны, — возразил Баграмов.

— Вы ждете победы Сталина? — спросил рыжий.

— Если верить газете, которую нам посылают, то Германия победит… Но ведь это газета власовцев, — сказал Баграмов. — У них получается так, что без Италии Германия стала даже сильнее, что отступление ваших войск улучшает ваши позиции…

В сущности, разговор был уже какой-то странный. Никто не бил его, протокол не писался. Баграмов сидел, как будто пришел к гестаповцам в гости. Если бы не кандалы, в которые он был закован, он не поверил бы, что с ним говорят представители прославленной зверствами корпорации палачей.

— Кто убил Морковенко? — вдруг спросил рыжий.

— А кто такой Морковенко? — ответил Баграмов, вдруг весь подтянувшись, только теперь поняв, что его умышленно отвлекли, чтобы поймать врасплох. «Вот когда начинается!» — решил он про себя.

— Бывшего коменданта вооруженной полиции по вашему личному приказанию уничтожили те же люди, кто убил Бронислава. Бронислава вы знали? — в упор спросил рыжий.

— Знал, еще бы! Но по моему приказанию даже курицу или поросенка в жизни никто не зарезал, не то что какого-то Морковенко, — сказал в раздражении Баграмов. — Что же касается Бронислава, то господин переводчик Мартенс был сам на месте, где его били, вел, вероятно, следствие и знает, кто его бил и за что. Он был мародер, палач, грабитель. Больные его узнали и били. Я его не жалею. Кажется, этого человека застрелил часовой. Впрочем, я не уверен. Я в это время там не был…

Немцы посовещались между собою вполголоса.

— Подпишите, — сказал Мартенс, подавая Баграмову протокол, который писал капитан, видимо из абвера Центрального рабочего лагеря.

— Я не знаю немецкого языка. Не могу, — сказал Емельян.

— Я буду переводить, — предложил Мартенс.

— Хорошо. Вы будете переводить, а я буду писать своею рукой по-русски. Русский текст я подпишу.

Немцы хотя пожали плечами, но согласились.

Когда протокол был таким образом переведен и подписан, Баграмова вывели.

Всех снова сковали попарно и уже в наступающих сумерках повели в тюрьму.