Без обявления войны

Огнем тяжелых орудий враг разбил первый каземат второй роты и приступил к третьему. Подрывники окружили дот младшего лейтенанта Бессмертного. Они предложили гарнизону сдаться.

Никто не вышел из дота, не сдался. Враг окружил и взорвал дот младшего лейтенанта Начфинова. Потом приступил к подрыву дота младшего лейтенанта Ерковича. Но тут появился Велько с деблокирующей группой. Бойцы, забросав гранатами немецких саперов, отстояли дот. А на мосту зарокотали моторами с черно-белыми крестами танки и большой колонной пошли на Сокаль.

Ночь принесла затишье. Только взлетали ракеты, изредка раздавались короткие пулеметные очереди. Утром борьба разгорелась с прежней силой. Враг продолжал бить с тыла из тяжелых орудий. Снайперы повредили перископы — это помогло штурмовым группам подорвать ослепленные доты.

Наш пулеметный батальон понес потери. Он уже не мог контратаками приходить на выручку окруженным гарнизонам дотов. А враг все время подбрасывал подкрепления, наращивал артиллерийский огонь. И все же УР продолжал вести бой. Никто не бросил оружия, не ушел со своего поста, не попросил у врага пощады.

На третьи сутки капитан Гень приказал уцелевшим гарнизонам снять у орудий замки, забрать пулеметы, покинуть доты и пробиваться к своим. Выйти ночью из окружения помог курсант Каняров. До схватки с гитлеровцами этот паренек ничем не выделялся — тихий, скромный. Когда выступал на комсомольском собрании, всегда почему-то краснел. А начался бой — первый в атаку, первым в разведку. Пробраться под огнем в дот — пожалуйста. Если мина повредит провод, он сейчас же наладит связь. Когда Каняров ходил в разведку, ему пришлось хорошенько побродить по болоту. Местные жители считали лесную топь непроходимой, а вот он сумел найти тропку.

Дикая топь не хотела смириться с человеческой дерзостью. Нет-нет, да и зачавкает ненасытная болотная утроба и, оскалив черную пасть, плеснет в грудь тухлую мертвую воду. Только отряд вышел из болота и углубился в лес — появились гитлеровцы. Велько с Матвеевым, вооружившись пулеметами, стали прикрывать отход отряда. Они пожертвовали собой, но сдержали противника, спасли товарищей. Вот и все. — Заворотный поднялся.

Поздним вечером, возвратясь в редакцию, сразу же засел за очерк. Через три дня он появился в газете, сильно сокращенным. Читал его с чувством досады. В комнату в это время вошел быстрый, напористый Валентин Шумов — заведующий киевским корпунктом «Комсомольской правды».

— Слушай, дружище, гоняюсь за тобой со вчерашнего дня. Есть срочное задание. Надеюсь, выручишь? Нужен подвальный очерк прямо в номер: «Киев в эти дни». Я просил написать Александра Твардовского, но он занят. Посоветовал обратиться к тебе. Ты должен рассказать читателям «Комсомолки» о своем городе. Чем он живет, как борется? Лады?

— Лады... А срок?

— Ты же газетчик, понимаешь...

Надо спешить, побывать в разных концах города. Без помощи Хозе тут не обойтись. После фронтовых дорог он привел «эмку» в порядок, и она выглядит как новая.

Едем на почтамт. Он поражает меня не только колоссальным объемом работы, но и какой-то особой человечностью, бережным отношением к каждой телеграмме и письму. Тысячи людей ушли на фронт, эвакуировались на восток, сменили в городе местожительство. Что ни письмо — судьба человека. Почтальоны сделались настоящими следопытами. Письмо с фронта или с далекого Урала не должно остаться без ответа. Если выбыл адресат — надо разыскать его родственников или знакомых. На киевской телефонной станции образцовый порядок. Связь как никогда нужна сейчас осажденному городу. И она работает бесперебойно. В киевских военкоматах несметное количество заявлений. Юноши, девушки, женщины, пожилые мужчины просятся в армию. Листаю заявления, написанные лиловыми, зелеными, красными чернилами, химическими и простыми карандашами.

Беседую с пожилыми рабочими-ополченцами, с недавними студентами — бойцами истребительных батальонов, с донорами, домохозяйками, старательно возводящими баррикады на площади Льва Толстого.

Работаю над очерком всю ночь и утром, отпечатав его на машинке, спешу к Шумову.

— Так ты написал?! Не подвел... Посиди, сейчас прочту, может быть, возникнут какие-нибудь вопросы... — Шумов перевернул последний листок. — У меня замечаний нет. Материал буду передавать.

Через два дня он позвонил:

— Говорит Шумов. Очерк напечатан. Поздравляю и благодарю за выручку.

Было приятно и почетно напечататься в «Комсомольской правде». В буфете за чаем, пробежав мой очерк в газете, Александр Трифонович спросил:

— И это ты все из своей головушки?

Я вопросительно посмотрел на Твардовского. Он продолжал:

— Была у меня бабка. Неграмотная. Бывало, как только выйдет у меня книжка стихов, я накуплю связки бубликов и еду на родину. Вместе с бубликами преподношу бабке и книжку. Бублики возьмет с большой радостью. А книжку, повертев в руках с безразличным видом, положит на полочку. Однажды, приехав к бабке с бубликами и новой книжкой, преподнес ей подарки. На этот раз бабка не на бублики, а на книжку обратила внимание. Кто-то ей растолковал, что книжки привожу не чужие, а собственного сочинения. И тут она, нежно поглаживая обложку, воскликнула: «И это ты все из своей головушки? Ты и дальше так продолжай делать, милый». Вот я тебе и передаю совет моей бабки.

После завтрака собрался зайти в секретариат и узнать, какие будут дальнейшие распоряжения, что готовить в следующий номер, как тут ко мне — посыльный:

— Полковой комиссар приказал явиться к нему.

Мышанский был явно не в духе. Он то и дело постукивал толстым карандашом по настольному стеклу. Как только вошел в кабинет, сразу засыпал вопросами:

— Вы в какой редакции работаете? Кто позволил? Зачем очерк отдали в «Комсомольскую правду»?

«Ах вот оно что...»

Разнос продолжался минут двадцать и закончился довольно на высокой ноте:

— Самовольничаете! Думаете, что все вы гении и вам все дозволено. Так что вы скажете в свое оправдание?

Я не чувствовал за собой никакой вины, обида мучила. «Будь что будет», — и выпалил:

— Я не крепостной казачок, чтобы у барина брать разрешение.

Он моментально сбавил тон. Холодно и спокойно произнес:

— Я подумаю. Возможно, вам придется перейти в другую редакцию.

После разговора с редактором я вышел на улицу и побрел в парк Шевченко. Возле университета выстраивался студенческий батальон. Девушки, впервые надев военную форму и вооружившись винтовками, ахали от удивления, не узнавая своих ближайших подружек.

Я думал о том, куда меня теперь закинет судьба. Уходить в другую редакцию не хотелось. С газетой «Красная Армия» был связан многие ходы. Считал ее родной. И вот такая нелепость. Утешала блоковская строка: «Не пропадем, не сгнием мы».

Вернулся в редакцию под вечер. Твардовский спросил:

— Ты почему такой грустный?

Выслушав меня, заметил:

— Сейчас пойду поговорю с ним.

Не знаю, что сказал Твардовский редактору, но только вскоре появился посыльный:

— Полковой комиссар просит зайти к нему.

Я вошел в редакторский кабинет. На столе паровал большой никелированный чайник, на тарелке красовались бутерброды. Твардовский с Вашенцевым пили у редактора чай. Мышанский, взглянув на меня, придвинул к столу кресло:

— Садись, сынок, чай пить.

Я подумал: «Авось и распарит кручину хлебнувшая чаю душа». Вошел Борис Палийчук. Редактор повел разговор о казаке Иване Гвоздеве. Принялись обсуждать новые темы. Непринужденная беседа затяпулась до глубокой ночи. А наутро снова срочный вызов к редактору.

— Ну, сынок, только что звонил начальник политуправления. Собирайся, надо ехать в девяносто девятую дивизию делать разворот. Она первой в Красной Армии за боевые подвиги на Украине получила орден Красного Знамени. Ты Ивана Ле, надеюсь, знаешь, и Леонида Первомайского? Бери машину, мотай в Бровары. Как только въедешь в местечко, с левой стороны будет трехэтажное здание школы. В нем теперь располагается редакция фронтового радиовещания. Там тебя ждут названные товарищи. Они знают, что надо делать дальше.