Ночи и рассветы

Речь Спилиадиса внесла необходимую ясность. Было видно, что в этом нуждались многие слушатели. И сейчас они выражали свое удовлетворение аплодисментами. Стало шумно. С трудом можно было расслышать, как Зойопулос призывал собрание к порядку и просил желающих взять слово. Выступил господин Иордану, хорошо сложенный юноша в красивом свитере. Он согласился со всем, о чем столь красноречиво говорил господин Спилиадис, и выразил мнение, что самым логичным выводом из сказанного будет решение развернуть широкую пропаганду. В чем сила коммунистов, как правильно объяснил господин Спилиадис? В их железной программе. Следовательно…

Тут вскочил Джери и, не прося слова, заявил, что видит в этом трагическое недоразумение, которое может привести к роковой развязке.

Все замолчали и с интересом ждали дальнейшего.

— Да это же наивно, господа! — продолжал Джери. — Наивно думать, что сила коммунистов в их идеологии. Было бы трагической ошибкой признать этих авантюристов политическими, я подчеркиваю — политическими, противниками.

— А разве на самом деле не так? — спросила красивая девушка, полулежавшая на диване рядом со Спилиадисом.

«Наверно, это и есть Рена», — подумал Космас и стал искать взглядом Кити. Но Кити здесь не было.

— Боже мой, что за вопрос! — разочарованно протянул Джери.

— То, что коммунисты уголовные преступники, давно не новость, господа, — сказал юноша с внешностью и осанкой аристократа, однако одетый очень скромно. — Но разве наша эпоха не стала эпохой самых чудовищных метаморфоз? Разоряются древние аристократические роды. — Последняя фраза была произнесена особенно значительно. — В течение одного дня становятся аристократами вчерашние плебеи. Бродяги становятся политиками.

За его словами последовало молчание. Потом встал Зойопулос.

— Господин Каравасилиу, по-моему, совершенно прав, — сказал он, указывая на последнего оратора (и Космас вспомнил известную фамилию обанкротившихся коммерсантов). — А господин Кацотакис (Космас не сразу догадался, что речь идет о Джери), как всегда верен себе и своей тактике крайностей.

Поднялся Спилиадис.

— Мы не можем закрывать глаза на действительность. И я думаю, что в этом вопросе административный совет поступает абсолютно правильно. Авантюристы есть авантюристы, я этого не оспариваю, но кто сегодня наш политический, я подчеркиваю — политический, противник?

— Но, господин Спилиадис, если мы признаем их уголовниками, то и меры по борьбе с ними будут соответствующими.

— Вопрос не в том, кем мы их признаем, а в том, что представляет собой ЭАМ на самом деле.

Сначала выступавшие просили слова. Но потом спор разгорелся, и председатель потерял бразды правления. Собравшиеся разделились на группы, нить разговора была потеряна. Джери обернулся к Космасу:

— Если мы будем действовать так, как они предлагают, все погибло. Понимаешь, Космас?

В эту минуту Космас увидел еще одну хорошенькую девушку, шептавшую что-то на ухо своему соседу. Джери перехватил взгляд Космаса и сжал его руку.

— Ах ты мошенник! — сказал он с насмешкой. — Это сестра Мики, о которой я тебе говорил. Ее зовут Зан. Хочешь, познакомлю?

И он с готовностью вскочил. Но в эту минуту кто-то произнес слова, которых, по-видимому, ждали. Эти слова сразу же восстановили тишину, к которой тщетно призывал председатель. Слова эти были: «Боевые организации». Как птицы из гнезда, одно за другим стали вылетать уточняющие предложения: военные отряды, роты, батальоны, офицеры, оружие…

Зойопулос предоставил слово господину Аполлону Доксатосу, и дебаты тотчас же смолкли: было видно, что Аполлон пользуется здесь непререкаемым авторитетом. Космас чуть-чуть наклонился, чтобы получше разглядеть его, — они сидели в одном ряду. Аполлон оказался сверстником Космаса, это был юноша крепкого сложения, с интеллигентным и вместе с тем мужественным лицом.

— Наконец-то! — сказал Аполлон и улыбнулся. — Я сижу и жду этих слов, потому что ни дискуссия, ни доклад господина Спилиадиса меня не удовлетворили.

Космас бросил взгляд на круглое лицо Спилиадиса и увидел, что тот покраснел. И еще он увидел, что Зан смотрит на Спилиадиса с выражением иронии, сочувствия и женской жалости.

— Я не был удовлетворен, — говорил Аполлон, — потому что господин Спилиадис исходил из неверных предпосылок. Национальные силы разбросаны, а коммунисты едины — это бесспорный факт, но утверждение, будто наши идеологические позиции надежны, не соответствует истине. К сожалению, в этой области дело обстоит тоже из рук вон плохо.

— Как же так, господин Доксатос? А программа? — нервно спросил Спилиадис. Он то и дело менялся в лице.

— Я принимаю нашу программу, но не потому, что считаю ее хорошей, а потому, что не вижу лучшей! Не берусь оспаривать ее положений; главным стремлением моей жизни было стать хорошим врачом, а не плохим социологом. Но мне кажется, что в программе, разработанной нашим уважаемым административным советом, многое осталось неясным. Например: мы не отвергаем социализм, верим в демократию и желаем возвращения короля. Мы создаем какую-то абстрактную схему монархического социализма, в которую никто не поверит и которой не верим даже мы сами. Я читаю программу и спрашиваю себя: кто я? Социалист? Я не могу отрицательно ответить на этот вопрос. Буржуазный демократ? Да, и буржуазный демократ тоже. Монархист? Судя по программе, я еще и монархист.

— А правда, Аполлон, кто же мы, в конце концов? — с искренним интересом спросила Зан.

— И те, и другие, и третьи! — ответил Аполлон. Все, кроме Спилиадиса, засмеялись.

Когда смех стих, Аполлон продолжал:

— А вернее, мадемуазель Зан, мы не социалисты, не буржуазные демократы, не монархисты. Мы нечто другое — мы антикоммунисты.

— Вот это верно! — весело крикнул Джери.

— Вот это-то и плохо, господин Кацотакис. Да-да!

— То есть как?

— Вот так: если мы признаем себя антикоммунистами — мы признаем это прямо, а программа — косвенно, — то этим самым мы признаем свое поражение и шаткость наших позиций. Уже само это слово «антикоммунисты» автоматически лишает нас самостоятельности. Это значит, что мы не существуем как организация, партия, класс, а являемся лишь антиподом другой партии или организации. Мы не действуем, а противодействуем, вся наша деятельность сводится к отрицанию. Мы никогда не говорим «да», а только «нет». И уже одного этого, господин Кацотакис, достаточно, — в этом месте голос Аполлона стал особенно язвительным, — чтобы понять всю глубину нашего падения, если взглянуть на вещи в свете вашей теории о позиции двух полов.

Раздался гомерический хохот. Громче всех смеялся Джери.

— Я приведу еще один наглядный пример, — продолжал Аполлон, — показывающий, что звание «антикоммунистов» не так уж лестно для нас. Я не разделяю мнения господина Спилиадиса о том, что сила коммунистов в единстве их идеологии. Если бы дело было только в этом, коммунисты никогда не смогли бы привлечь на свою сторону крестьян и добиться того, чего они добились: а именно — влияния почти на две трети сельского населения. Я не говорю о городе, я ставлю в пример только деревню. Им не удалось бы покорить деревню, если бы они не отложили в сторону «Коммунистический манифест» Маркса и его теорию прибавочной стоимости и не стали бы прикрываться национальным знаменем. Свою гнусную деятельность коммунисты выдают за национально-освободительную борьбу, и нация идет за ними, а мы, ослепленные ненавистью к коммунистам, катимся по наклонной плоскости, и деятельность наша не вызывает сочувствия масс. У нас нет своего пути, мы не ищем самостоятельного выхода, мы просто делаем обратное тому, что делают коммунисты. Это ведет нас к катастрофе. Настало время остановиться. Иначе придет роковая минута, когда в нас не будут верить как в борцов за национальные интересы. Я ненавижу коммунистов, вы это знаете, но я с содроганием вижу, что мы зашли в тупик. Придет время, и все увидят, что коммунисты, эти ниспровергатели наций, люди, отвергающие само понятие «нация», последовательно проводили национальную борьбу, а мы, всегда поднимавшие его на щит, изо всех сил старались мешать этой борьбе.