Эхо в тумане

Резервный взвод выдвигался быстро и бесшумно, как может идти подразделение, люди которого крепко отдохнули, а главное — заждались боя, для всех первого в тылу противника.

В тесном глухом осиннике деревья были холодные, словно схваченные морозцем. Почему-то пахло смородиновым листом. Осень, да и только! Осинник с пробитыми звериными тропами, — судя по следам копыт, оленьими, — напоминал, что близко открытая вода. Кое-где попадались изъеденные старостью гранитные валуны. «Надежное прикрытие, — мысленно прикидывал политрук, приближаясь к болоту. — Где посуше, займем позицию».

Он уже представил себе, как вражеская пехота, та, что сусликами копошилась на опушке молодого соснового леса, пойдет параллельно дороге на Хюрсюль. И там, именно там, резервный взвод встретит ее беспощадным кинжальным огнем. Подспудно теплилась мысль, что еще несколько часов — и однополчане будут поздравлять с успешным выполнением боевого задания.

Резкий, будто удар тока, голос оборвал мысль, как веревку:

— Политрук, назад! — И в ту же секунду оглушающе звонко распорола воздух автоматная очередь.

Крикнувший боец — не разобрать кто — упал, подкошенный пулями. Упал и политрук, хотя находился шагах в двадцати сбоку. Падая, успел вырвать из кобуры пистолет, чуть подняв голову, осмотрелся. Скрытый густым осинником, он оказался незамеченным. Немец, сгорбленный под тяжестью мокрого ранца, с автоматом на долговязой шее, трусцой бежал к бойцу. Политрук через куст прицелился. После третьего выстрела долговязый повалился набок, было слышно, как он ударился автоматом о камень.

— Стреляйте! — требовательно кричал боец. — Стреляйте моим автоматом! — Звал к себе, но сам почему-то огня не открывал. Короткими перебежками, падая и поднимаясь, политрук добрался до бойца.

— Слева! Слева!! — кричал он повелительно и громко.

Стоило чуть повернуть голову — и политрук не поверил своим глазам: на него полукругом, цепью, шли немцы, черные от болотного ила. Шли тихо, как в немом кино. В надвигающихся глыбах трудно было признать людей. Если бы он, Василий Колосов, верил в нечистую силу, то эти фигуры, как вылепленные из грязи, скорей напомнили бы недобрых леших.

В диске кончились патроны. А фашисты все выходили и выходили… Лучше б это был сон, пусть даже дурной и страшный!

— Вставляйте! Быстрее! — крикливо командовал боец.

«Кому же он кричит?» И тут до сознания дошло: кричит потому, что ему больно.

— Диск в мешке!

— Так снимайте! Раскричались…

— Не могу!! Товарищ политрук! Не могу-у!..

Стреляли уже отовсюду. «Где же командир?» Среди бойцов, залегших в траве, сержанта Амирханова не оказалось.

— Слушай мою команду! — Политрук боялся, что за треском автоматных очередей его не услышат. — Отсекаем фашистов! Не давайте им проскочить в лес!

Взвод ударил дружно. Наш огонь заставил врага вернуться в болото. Там под тяжестью тел закачалась осока — так волна выдает змею, плывущую по спокойному озеру.

— Стрелять только по видимым целям!

У кромки коренного берега бойцы залегли. Их выстрелы были редкими, но точными, как на стрельбище.

— Сержанта Амирханова — к политруку!

Пока по цепи передавали команду, Колосов снял с бойца вещмешок. Сцепив зубы, боец застонал.

— Ранены?

— Кажется…

Это был Коренев, студент из Рязани. У него оказались перебитыми обе руки, три пули прошли навылет. В груди у бойца клокотало, словно кипел чайник.

— Не надо, — попросил боец, увидев перевязочный пакет. — Я, товарищ политрук, уже… отвоевался…

— Помолчите, — строго сказал Колосов и принялся накладывать на рану бинт. От обильной, яркой, как малиновый сок, крови бинт стал горячим и липким.

— Вы… хорошо… стреляли…

На руках у политрука Коренев умер. Комсомольский билет его оказался целым и сухим, и — что бросилось в глаза — новым, как будто только выданным. Впрочем, так оно и было. В графе «Время вступления в комсомол» значилось: «июнь 1941 года».

Молчаливо собирались бойцы: Ховзун, Зеленин, Завалей, Прус. Последним с охапкой оружия подошел Жарданов: политрук посылал его на розыски сержанта Амирханова, а он, выходило, подбирал винтовки.

— Где сержант?

— Он, товарищ политрук, уложил пять шакалов…

— Где он?

— Нет его больше…

На глазах Жарданова блестели слезы. Он их объяснил так:

— У товарища сержанта нет папы, нет мамы. Будет плакать его друг.

Взвод понес ощутимый урон. И политрук себя чувствовал виноватым. Он не представлял, как будет объясняться с командиром. Атака фашистов была дерзкой. Они ударили из непроходимого болота. Впрочем, этот вариант надо было предвидеть. Надо было думать, когда обстановка, как по заказу, складывалась благоприятно. Притупление чувства опасности на войне обходится весьма дорого…

Взвод занял позицию у кромки болота. Не исключалось, что немцы могли повторить вылазку. Тем более что недалеко от берега, в болоте, недобитые фашисты затаились. Все равно осока покачивалась, и встревоженные утки со свистом кружились, как бы показывая, где нужно искать врага.

Бойцы готовили боевую позицию, хоронили погибших (раненых унесли в землянки). Вспотевший и встревоженный, прибежал Гулин.

— Командир срочно просит прибыть.

Политрук взглянул на часы — их на руке не оказалось, остался только ремешок, и на нем свежий глубокий порез. Перехватив недоуменный взгляд, разведчик весело объяснил:

— Это пуля… Как вор-карманник.

По холодной траве политрук и разведчик поднялись на сопку. Там бойцы резервного взвода выкладывали из камня стрелковые ячейки. Чуть в стороне, среди густого мелкорослого осинника, лежал убитый немец. Гулин приподнял его толстую, волосатую руку, отстегнул часы, протянул их политруку.

— Фашисту — время ни к чему, тем более такому…

Политрук еще не избавился от того неприятного ощущения, когда лежал на трофейной шинели и невольно вдыхал запахи: раздражающе пряный — табака, цветочных духов, и резкий до омерзения — хлорки. Теперь опять тот же Гулин предлагал ему новый трофей.

— Не могу… Уже одно то, что они чужие…

Глаза Гулина, синие до черноты, полыхнули как вызов.

— Товарищ политрук! Вы взгляните! Тут никакой-то там «Павел Буре»… Часы-то кировские. Командирские… Этот снял с кого-то из наших… Вот я и возвращаю.

— Почему вы?

— Это я его… Он пробирался к болоту. А тут я, значит, с приказанием от командира. Гляжу, крадется. Я его даже хорошенько не рассмотрел.

— А часы рассмотрели?

В ответ разведчик озорно усмехнулся, словно удивляясь наивности всезнающего политработника.

26

Командир ждал политрука, чтоб посоветоваться, как лучше встретить наших. Бойцы предлагали на вершине сопки водрузить красное знамя. Идея нравилась, но где взять материал?

— Покрасим простыню, — предлагали инициаторы.

— А где взять краску?..

Краски тоже не было. На всякий случай позвонили в нижний дот старшине Петракову. Он тут же послал Екимова поискать в блиндаже: вдруг найдется? Пока искал тот краску, Кургин отдал еще одно распоряжение: всем подшить свежие подворотнички, а тем, кто бреется, — побриться.

— А мы, комиссар, покажем пример, — при этих словах командир достал из полевой сумки старую бритву, маленький, с ноготь, брусочек мыла, помазок, зеркальце и флягу — в ней была вода.

— Давай, комиссар! — Кургин подал бритву. Следуя командиру и политруку, все приводили себя в порядок. В отряде нашлись иголки, нашлись бритвы, вместе ниток пошла в дело медная жила из телефонного провода. Все, кто прошел болото, а затем побывал в рукопашной, остались в одних лохмотьях, такую одежду чинить было не то что сложно — невозможно. И все же чинили…

Неожиданно ярко блеснуло солнце. Оно как будто напомнило, что уже давным-давно день. В сумрачную, зажатую сопками долину ударил веселый желтый луч, и на ветвистых соснах золотом заиграла кора, ожила сочная зелень хвои.

Ослепительно радостное лезвие света, располосовав тучу, коснулось дороги, где в черной копоти застыл бронетранспортер, пересекло траншею, прошлось по серым гранитным скалам, прыгнуло за сопку и там исчезло. Этот неожиданный прорыв света вселил надежду на скорую встречу с полком. Напрягая слух и зрение, бойцы готовились к бою. Наконец из-за далекой восточной сопки докатился долгожданный гром. Это, несомненно, ударила артиллерия. Значит, наши перешли в наступление!